Русская красавица. Анатомия текста - Ирина Потанина

Комната кружится вокруг меня. Я с ужасом понимаю, что сейчас подойдет моя очередь. Жмусь в угол, прижимаюсь к стене. Внезапно нащупываю какую-то дверь. Не толкаю ее, но облокачиваюсь, отчего дверь сама распахивается. Вот оно — спасение! С пахнущей ладаном и торжественной фальшью веранды вываливаюсь в нормальную комнату. Закрываю дрожащими руками дверь, падаю на первый попавшийся стул, пытаюсь отдышаться.

— Что это я? Что ж это? — говорю сама себе. Говорю вслух, чтоб проверить, могу ли разговаривать. В комнате почти темно — окна занавешены темными шторами, на большом зеркале комода висит шерстяная шаль с двумя дырочками. Беспардонно играя на моих нервах, луч света пробивается в щель между шторами, падает на дырочку в шали, отражается от зеркала и падает узкой полоскою прямо передо мной, на стол, а точнее, на небрежно брошенные на нем тетрадные листики.

— Этого не может быть! Это кто-то меня разыгрывает! — твержу, но сама зачарованно смотрю, как луч света строгими очертаниями освещает сделанную Марининой рукой — точно Марининой, я ее почерк очень хорошо знаю — надпись: «хохочи, моя Сонечка» Сердце колотится бешено и скорее в ушах, чем в грудной клетке. И пугаюсь этого знака, и не верю в него, и радуюсь, что все это необычное со мной происходит. Решительно хватаю листики.

— А-а-а-а, что наделала! Кто тронет волю покойничью, тот и долю покойничью на себя перетянет. А, что наделала! — внезапно раздается громкий вой откуда-то из угла.

Не совладав с собой, бешено визжу и вскакиваю. Дверь в комнату тут же распахивается, кто-то щелкает выключателем. На пороге — Карпик с товарищами. В кресле возле комода — сумасшедшая старуха, та, что бубнила в маршрутке. Смотрит на меня в упор безумными водянистыми глазами в обводе наведенных тенями фиолетовостей, мелко трусит головой и прической, как японский болванчик, повторяет несколько раз свою фразу, потом принимается за еще более маразматичное:

— Кто так делает? Кто так хоронит? Кто так? Бабок зовут, бабки ведают! Кто так? Так не положено! Так во снах видеть будете. А кто воли покойничей коснулся без наговора, тот долю на себя перетянет, век не свою жизнь жить будет… Кто так?

Одни люди подскакивает к ней, другие — ко мне:

— Успокойтесь, бабушка. Выпейте водички… Что происходит тут?

Старуха моментально замолкает. Пьет жадно и с удовольствием. Теперь она выглядит вполне нормальной. Тупит взгляд, опускает плечи, дает себя вывести…

— Что? — Павлик смотрит на меня в упор, с едва сдерживаемым гневом. — Что, говори?

— Мне сделалось нехорошо. Я зашла в комнату, а она как закричит из дальнего угла. Я испугалась. Любой бы испугался…

Да что он смотрит на меня так, будто я ему жизнь испортила? Просачиваюсь сквозь плечи любопытствующих, не смотрю ни на конец очереди, ни на предмет ее внимания… Вылетаю на улицу, берусь за сигареты. Надоели!

* * *

Кажется, все уже распрощались… Снова загружаются в транспорт, чтобы ехать к месту захоронения. Прячусь за дом, чтоб дали спокойно докурить. Все равно в своем траурном состоянии загружаться будут нестерпимо долго и муторно…

— Алло, да. Здесь, рыбка, здесь. А что, есть варианты? — не замечая меня, за дом влетает запыхавшаяся барышня. Та самая, с фляжечкой…. Она явно ищет уединения со своим телефоном и с фляжечкою. — Что? — нервно кричит своему телефонному собеседнику. — Нет, Артура тут не наблюдается. Да, действительно она и действительно мертвая. Поцелую и от тебя. — ухоженное лицо искажается тяжелой усмешкою, потом обретает отрешенно-деловое выражение. — Мы опоздали, друг мой. Сборник уже издают другие. Не знаю кто, что-то государственное. Да, именно тот. «Нараспашку», если не ошибаюсь … Да пусть издают, ну их к дьяволу! Мы что-нибудь другое для нее издадим… Что-нибудь более громкое!

Надо же, какой ажиотаж вокруг нашего сборника. «Нараспашку» — так назвали мы его еще при создании. Стихи. Маринкины, Анечкины, мои… А еще новеллы всякие и уматные Карпика рисуночки… И никто, никто им раньше не интересовался, а тут вдруг — сразу многие. Карпик, кстати, в связи с этим очень забавным образом нас всех и обзванивал. Никогда не забуду тот день, никогда не забуду ощущения…

— У меня две новости, с какой начинать? — наигранно приветливым голоском спросил тогда Карпик.

— С хорошей, конечно, — ответила я, ожидая большого приятного сюрприза а затем, в качестве плохой новости, малюсенького какого-нибудь к нему неприятного дополнения. Иначе, мне казалось, Карпуша бы не звонил. Попросил бы секретарш Нинелькиных, или еще кого. Раз звонит сам, хочет полноправно владеть честью носителя какой-то новости, значит новость не может быть ужасною… Так рассуждала я, и смеялась, немного кокетничая:

— С хорошей, конечно!

— С нашим «Нараспашку» подписали договор об издании. Хороший тираж и оформление должно быть приятственным, — сообщил Карпик, как-то очень уж сухо, для такой грандиозной новости, а потом сразу перешел к главному: — А плохая новость такая: Марина повесилась. Позавчера, в ванной, от сумасшествия. Похороны завтра. Собираемся возле ее подъезда в восемь, и не опаздывая. Хоронить будем у родителей. Да, полтора часа на машине от города. Она там уже.

К чести для себя я не стала ахать, рыдать и расспрашивать. Сухо сообщила, что все ясно, и что приду обязательно. Карпик даже растрогался:

— Спасибо, что так реагируешь. Я задолбался уже по телефону успокаивать и всем отчитываться, будто сам ее вешал. Тебе вообще боялся звонить, думал, замучаешь истерикой. Ты — молодец.

Я поблагодарила за похвалу и повесила трубку. Вообще, я так правильно отреагировала не из-за сдержанности, а от глупости. Не поняла я просто, что случилось. И тут же давай Павлуше на работу названивать. Не потому, что он тот, с кем любым горем поделиться можно, а потому что Марину мы оба хорошо знали, и он может распологать какой-то информацией… Звоню, звоню, а там — занято. Оказалось, потому что он мне дозвониться пытается:

— Ты в курсе? — хором спросили друг у друга мы, созвонившись-таки.

Выяснилось, что Павлуше только что звонил Жека — тоже близкий друг Марины и даже бывший муж по совместительству. Ничего конкретного Жека не рассказывал, сообщил, что они на пару с Карпушею занимаются организацией, попросил при матери никаких околоцерковных разговоров не вести, потому что отпевать самоубийцу церковь отказывается, и для Марининых близких это в сто крат усиливает трагедию.

Павлик как услышал — сполз по стенке без сил себя контролировать. Благо стул на работе возле телефона стоит, а то б так на пол и уселся. В таком состоянии, естественно, ничего толкового Павлуша у Жеки не спросил и очень поразился собственной реакциею.

— Знаешь, — говорил мне, подавленно. — Марина рассказывала как-то про сына поэтессы Цветаевой. Так тот сын, когда вернулся однажды к дому и услышал от соседей, что мать повесилась, схватился за голову и бессильно опустился на землю. Уселся прямо в дорожную пыль, хотя рос во Франции и потому был большим пижоном и чистюлею. А я, помню, еще не поверил этому рассказу. Слишком уж пафосно, картиночно, в Маринином стиле: взрослый мужик и вдруг подкашиваются ноги… А вот теперь у самого так. Это Марина меня, наверно, проучивает…