Красные облака. Шапка, закинутая в небо - Эдишер Лаврентьевич Кипиани

кружиться. Он держал теперь мать на руках, как ребенка, и смотрел на нее сверху.

— Помнишь, как ты однажды прибила меня ни за что ни про что? Помнишь? Когда Валя наврала тебе, будто я курил, а ты сразу и поверила?

— Почему ты за хорошее не хочешь мне отплатить?

— А потом, в другой раз, помнишь, ты нашла у меня в кармане две рублевки и решила, что я их украл…

— А доброго ты от меня ничего не помнишь? Забыл, как я работала день и ночь…

— Все помню, только сначала расплачусь за все дурное, а там останется одно лишь хорошее.

— «Останется»… — передразнила его Нино. — Лучше бы ты с хорошего и начал!

— Вот и начинаю — с сегодняшнего дня. Так что готовься. За все дурное я уже расплатился с тобой сполна. — Джаба осторожно опустил мать на пол.

— Ну, а если начинаешь, то загляни сегодня в райисполком, может, уже вывесили списки.

— Сегодня не могу, сегодня у меня столько дела… — Джаба принялся за утреннюю зарядку: присел на корточки, распрямился. — Все равно списков еще не будет.

— А я надеялась — встретим Новый год в новой квартире.

— Получим, когда придет наша очередь. — Джаба снова присел и поднялся; он был только в майке и трусах.

— Загляни все же, дружок. — Нино перелила воду из ведра в корыто и прополоскала тряпку. — Неужели тебе не интересно, под каким мы номером в списке?

— Если успею, зайду. Только я уверен, что списки на будущий год еще не вывешены.

— С ног сбилась, бегая в этот жилотдел! — Нино нагнулась, провела мокрой тряпкой по полу.

Джаба выкатил из-под кровати двухкилограммовые гантели. На столике стояло старинное овальное зеркало. Проделывая упражнения, Джаба смотрел в него. Тяжесть гирь заставляла выступать новые, незнакомые мышцы на руках и на груди, и Джаба с любопытством следил за их игрой.

— Сегодня опять будем обедать у тети Нато, — сказала мама.

— Я, возможно, не сумею прийти. А ты ступай, а то испечешься здесь. Похоже, что опять будет жара. — Джаба шагнул к низкой стене и, поленившись положить на пол гантели, прикоснулся лбом к потолку. Ну прямо печка. И это с утра — что же будет днем! — Потом он глянул в окошко, пробитое в потолке: на горе Мтацминда сверкало белизной легкое здание станции фуникулера; казалось, оно посылает городу добавочные лучи.

Это окошко прорезали в потолке два года назад, а до того времени дневной свет не проникал в комнату. Если гасло электричество, приходилось зажигать чадящую керосиновую лампу. Чтобы пробить окно, нужно было получить разрешение. Нино хлопотала пять месяцев, добиваясь его. Окно изуродует фасад здания, нарушит его архитектурный облик; проем в крыше нарушит ее конструкцию, и крыша может обрушиться — каких только возражений не выдвигали в городском Совете. Потом пришла комиссия, изумилась — как можно жить в этом темном чердачном закутке? — и уже сама., без дальнейших просьб и напоминаний, прислала мастеров, которые впустили в комнату солнечный свет. А вскоре после того горсовет предложил райисполкому включить Нино Алавидзе в список граждан, остро нуждающихся в улучшении жилищных условий, тех, которые должны получить квартиру в первую очередь Однако прошло уже два года, а фамилия Алавидзе все кружилась, как в водовороте, в списке первоочередников и никак не могла прибиться к берегу..

Джаба перекинул через плечо полотенце и вышел в коридор, чтобы умыться.

Длинная, узкая комната имела две двери, расположенные по диагонали. Одна выходила на чердак, прямо под железную крышу. В знойные летние дни нельзя было прикоснуться снизу рукой к раскаленной жести. Нино наполняла водой ведра и кувшины и оставляла их здесь на весь день. К вечеру вода нагревалась настолько, что можно было вымыть ею голову или постирать белье. В темных углах между толстыми стропилами прямо на земляном полу, когда-то плотно убитом, а теперь разрыхленном, превратившемся в толстый слой пыли, были сложены штабелями книги и тетради живших здесь в разное время студентов: конспекты и учебники — руководства по политэкономии и математическому анализу, логике и акушерству, виноградарству и астрономии, — свернутые в трубки листы ватмана с начерченными на них тушью деталями машин и разрезами деривационных туннелей… И все это было густо затянуто тонкой, слежавшейся пылью…

Какое-то странное, необъяснимое любопытство притягивало Джабу к этой свалке отбросов интеллектуального труда. Вооружившись карманным электрическим фонарем, он выходил на чердак и рассматривал кучи запыленных книг и толстых тетрадей, осветив их точно внезапно пробившимся через щель солнечным лучом. Его удивляло — как могли хозяева так безжалостно, так равнодушно выбросить эти конспекты, которые они составляли в течение долгих лет и над которыми проводили бессонные ночи накануне экзаменов? С этими записями ведь была связана каждая минута студенческой жизни, в них отражались каждый пропущенный час занятий, любое впечатление от лекций — невнимательно прослушанной, или неинтересной, или, напротив, оставившей яркий след.

В прошлом году чердак обследовал представитель пожарной охраны, явившийся в сопровождении управляющего домом. Они обшарили все вокруг, заглянули во все углы. «Гм!» — хмыкал представитель пожарной охраны, качал задумчиво головой, зажигал спичку за спичкой, осматривал закоулки один за другим и все повторял: «Гм!» Потом отряхнул брюки, вернулся в комнату и пригрозил матери: «Если через неделю весь этот мусор будет еще не убран, то не обессудьте, оштрафую!»

Джабе показалось тогда, что у него собираются отнять целый мир, полный всевозможных тайн. Ведь с этими книгами и тетрадями уйдет, потеряется навеки много такого, чего никто никогда уже не узнает! Похожее чувство испытал он, когда отец пропал без вести и мама, получив извещение, решила продать деревенский дом с усадьбой. Джабе казалось, что у него отняли самое дорогое — мир его детства, подаренный ему добрым и красивым, высоким человеком со светлыми усами.

— Большой штраф? — спросил Джаба пожарника.

— Когда наложим, узнаете, — усмехнулся тот.

— Ну, а все-таки?

— Вы что, не собираетесь выносить этот мусор?

— Нет! — сказал Джаба.

— А если будет пожар, хоть тогда вынесете?

— Тогда постараемся, — рассердился Джаба.

— Послушай, да ты что, огнепоклонник? — Изменили нервы и представителю пожарной охраны.

С тех пор пожарник больше не приходил к ним, но мать запомнила его предостережение. Опасаясь возможного пожара, она понемногу расчищала чердак, но отобранные ею книги и тетради, прежде чем миновать крутую круглую лестницу, прежде чем очутиться в дворовом сорном ящике, должны были пройти таможенный досмотр у Джабы, и, как правило, Джаба оставлял дома едва ли не половину. Нино считала большой удачей, если ей удавалось вынести связку книг, ускользнув от бдительного ока Джабы.

Сегодня все