Друг детства - Евгения Перова

– Ляль… А ты… ты не боишься… умереть?

Она плавно повернулась к нему, медленно подняла ресницы и взглянула ясными – совершенно синими! – глазами, в которых отражалось летнее небо:

– Нет.

– Нет?! – поразился он. – А почему?!

– А я не умру.

– Как?!

– Так. Умирает только тело. А я, моя душа – никогда. Душа – вечная.

– Откуда ты это знаешь?!

С ними никто никогда не говорил о Боге, о бессмертии души, да и вообще о вере – это и в голову не приходило ни бабушке, ни тем более маме. Иконы в доме были – остались от прадеда Ивана, но никто из Бахрушиных никогда не ходил в церковь, не молился и не соблюдал постов, хотя праздновали Рождество, а на Пасху пекли куличи, красили и расписывали яйца. Наталья Львовна была великой мастерицей, и расписанные ее рукой «яйца Бахруже» – по аналогии с Фаберже! – бережно хранились у друзей и знакомых: бабушка рисовала нарциссы, желтеньких цыплят и даже целые миниатюрные пейзажи с церквами и березками, а то и с дымящим паровозом. Так что Лялька до всего додумалась сама. Даже не то чтобы додумалась, а как-то всегда это знала. Потому что иного просто и быть не могло.

– А куда девается душа?

– Ну, куда-то туда, где живут все души. А потом она опять может в кого-нибудь войти, в нового ребеночка. И опять будет жить на земле.

Эта перспектива Сашке понравилась. Он сразу поверил Ляльке – привык ей верить во всем, да и хотелось поверить!

– Вот смотри! – Лялька полистала книжку, нашла и прочла ему своим басовито гудящим голосом, в котором, однако, уже начинали звучать чистые контральтовые ноты:

Как мир меняется! И как я сам меняюсь!

Лишь именем одним я называюсь,

На самом деле то, что именуют мной, —

Не я один. Нас много. Я – живой…

Сашка слушал, мало что понимая, завороженный торжественным ритмом «Метаморфоз» Заболоцкого. Лялька дочитала стихотворение до конца:

Вот так, с трудом пытаясь развивать

Как бы клубок какой-то сложной пряжи,

Вдруг и увидишь то, что должно называть

Бессмертием. О, суеверья наши!

«Бессмертие! – подумал Сашка. – Вот здорово!» Они сидели рядышком, очень близко, и медленно качались, отталкиваясь ногами. Сашкина загорелая рука казалась особенно смуглой на фоне Лялькиной бледной спины – она была в открытом сарафанчике, он в одних шортах. Сашка держался обеими руками за веревки, а Лялька прислонилась к его плечу. Что-то вдруг пробежало между ними, какая-то волна – на секунду встретившись взглядами, они отодвинулись друг от друга, а Лялька покраснела. Такое уже было однажды, и с тех пор они избегали прикасаться друг к другу, а теперь вот забыли. Но Сашке очень понравилось это новое чувство, которое он ни за что не смог бы выразить словами: впервые испытанное ощущение мужской власти над женщиной – в эту секунду он был сильнее обычно верховодившей им Ляльки, и они оба это поняли.

– Ты точно знаешь? – спросил он слегка охрипшим голосом. – Ну, что душа не умирает?

– Ага. Только тело.

– Но тело тоже жалко!

– Жалко, да. А что, лучше было бы, если б душа умирала, а тело жило и жило?! Как пустышка! Ты то-олько предста-авь… – произнесла она страшным голосом, каким всегда пугала его, рассказывая какие-нибудь жуткие сказки.

Но он дернул ее за косу и убежал, размахивая руками и подпрыгивая. Внутри у него все просто пело от счастья: я не умру! Никогда! А Лялька смотрела ему вслед, вся розовая, и улыбалась. Впервые после смерти матери.

Прошло и это горькое – со вкусом полыни – лето, а осенью к ним пришла новая учительница литературы. Все сразу же ее невзлюбили за то, что она не Инна Михайловна, и дружно принялись изводить. Учительница – Элеонора Павловна – была совсем юной и плохо умела с ними справиться, но держалась. После одного из уроков она выбежала из класса в слезах, а они притихли, понимая, что перегнули палку. Ляля вдруг встала и повернулась к классу. Сашка с тревогой на нее посмотрел: она не принимала ни в чем участия и вообще держалась особняком, а ребята тоже немножко сторонились ее, не зная, как теперь разговаривать и чем утешить. Ляля обвела класс рассеянным взглядом и сказала – рука, которой она держалась за парту, чуть дрожала, но говорила Ляля спокойно:

– Мне стыдно за нас. Она только из института и ничего еще не умеет, а мы ничем ей не помогаем. У каждого из нас в жизни будет свой первый урок. Каково нам будет, если… вот так встретят?

Класс притих в некотором даже испуге – словно сама Инна Михайловна говорила с ними! На следующей литературе Лялька сразу подняла руку.

– Да, Бахрушина? – осторожно произнесла бедная учительница, не зная, чего еще ждать.

– Элеонора Павловна! Я от имени класса прошу у вас прощения. Мы вели себя как свиньи. Больше такого не будет. Я надеюсь.

– Хорошо…

– И… можно мне уйти домой? А то я… что-то…

– Конечно, иди!

Сашка рванулся было за Лялей, но она отрицательно покачала головой – не надо! В последнее время она часто уходила гулять одна или подолгу сидела наверху на дедушкином тулупе, просто глядя в окно, хотя из него был виден только краешек неба да часть сосновой кроны вдалеке.

Лялька ушла. Учительница и ребята молча смотрели друг на друга – никто не знал, что делать дальше. Потом Элеонора сказала:

– Я рада, что вы нашли в себе силы попросить прощения. Я тоже прошу прощения, что сразу не поговорила с вами! Я просто не знала, как сильно вы любили Инну Михайловну, да и при Ляле не хотелось… Я понимаю, вам тяжело, вы потеряли любимую учительницу – но подумайте, каково Ляле? И вы совсем ей не помогали таким своим поведением! Не бойтесь проявить к ней сочувствие и любовь! Не надо ничего особенного, просто относитесь как всегда. Она сама все поймет.

Кто-то из девочек всхлипнул. Элеонора Павловна покачала головой:

– Не надо плакать. Это жизнь. А вы уже почти взрослые. И… вот что! Давайте мы забудем сегодня про урок, и я просто почитаю вам стихи! Я думаю, Инна Михайловна это бы одобрила. Эти поэты не входят в программу, но… просто послушайте.

Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда…

Как желтый одуванчик у забора,

Как лопухи и лебеда….

До конца урока она читала им Ахматову, Гумилева, Мандельштама, Цветаеву, Пастернака, немножко рассказывая о судьбах поэтов. Это был странный урок – Инна Михайловна предпочитала держаться школьной программы. Впервые они почувствовали, что поэзия – это не просто текст в книжке, который надо зазубрить и отбарабанить, а быть поэтом совсем не так просто – «строчки с кровью убивают – нахлынут горлом и убьют». Они не все понимали в этих стихах – самыми простыми показались Ахматова и Гумилев, и Сашка долго еще повторял привязавшиеся гумилевские строчки: