Зима в раю - Елена Арсеньева

Они ходили по номеру, заглядывали под кровати, а потомоткрыли, конечно, шкаф – большого ума на это не нужно было, – но не мой, а тот,в котором сидел Витька Вельяминов. Я слышал возню, крики, проклятия, стоны,хохот, ругань… Помню, мелькнула-таки, да, мелькнула-таки малодушная мысль:повезло-де, что не меня нашли… Но в следующий миг до меня дошло, что я еще неспасен, что им никто не мешает открыть и мой шкаф! Воспоминание о той минуте ятаил даже от самого себя, никогда к ней не возвращался, стыдился, но сейчас,накануне вечного никогда, все же признаюсь: в жизни такого страха не испытывал,как в тот миг, – даже когда лежал перед немецкими окопами с ногой, разорваннойпулями. Даже когда мы с Витькой уходили из Энска через красные посты. Дажекогда я карабкался в Казани в последний вагон последнего эшелона, а пуликрасных, шедших за нами по пятам, пробивали мою папаху и полы моей шинели… Даладно, что тратить время на перечисление всех ужасов, которые мне пришлосьиспытать? Такого не было, вот и все слова. И словно сердце у меня остановилосьот того ужаса. Я то ли сознания лишился, то ли парализовало меня – до сих порне понимаю, только я словно окаменел. А может быть, я сделался частью шкафа…одной из досок или фанерок, из которых был он сколочен. Очень может быть, чтоубийцы открывали шкаф, но не нашли меня там. Не удивлюсь этому.

Не помню, сколько прошло времени. Когда я очнулся и вернулсяв человеческое состояние, в номере было тихо. Вдали слышалась канонада –значит, город еще не сдали, значит, еще есть надежда… надежда добраться допорта. Каким-то невыразимым чутьем понял, что в номере я один. Открыл дверьшкафа, высунулся…

Было светло, так странно светло! Не сразу я понял, чтонапротив горит дом и огни пожарища освещают номер. С трудом распрямляя замлевшие,затекшие ноги, вывалился из шкафа – прямо передо мной в луже крови лежал ВитькаВельяминов. На левой стороне груди вырезан крест, над ним гвоздями прибитаГеоргиевская лента, на плечах зияют кровавые погоны, а недавно закрывшаяся ранана боку разворочена и утыкана обгорелыми спичками. Глаза его смотрели прямо наменя. Я не могу тебе описать их выражения… Глупец тот, кто думает, что мертвыене могут смотреть! В его руку был всунут браунинг – ну да, Витькин браунинг,еще с Первой мировой оставшийся.

Я не могу понять, зачем убийцы бросили браунинг, да ещевложили его в мертвую руку. В насмешку, что ли? Я взял его и выбрался изгостиницы. Я ничего не мог сделать для Витьки. Я бросил его, как мы бросали вбоях, при отступлении, наших убитых. Меня утешала только мысль, что я отомщу занего убийцам…

Черта с два, ни за кого я не отомстил! Где бы я искал егоубийц? А впрочем, каждый встречный мог быть таким убийцей. Но в том-то и дело,что на всем пути до порта мне не попалось ни души. Судьба Онегина хранила, чертего дери! Я с боем, с помощью браунинга, захватил местечко на уходящеманглийском крейсере. Мы там бок о бок дрались за жизнь, за то, чтобы оказатьсянаконец в земле обетованной, в этом раю, где нет ни революций, ни эвакуаций:монархисты, анархисты, казаки, студенты, которые швыряли в этих казаковкамнями, поэты, купцы… Смешались в кучу кони, люди, вот уж воистину! Не всепробились на борт. Я – пробился…

Но спустя трое суток жесточайшего голода и жажды подумал: аради чего я так старался? Ради новых мучений? Ради судорог в желудке ипересохшего горла? Не лучше ли мне было лежать на дне морском, около причала,где легли десятки тех, кто карабкался на борт и срывался в воду, и тонул нанаших глазах? Только я так подумал – неподалеку бабахнул выстрел. Это пустилсебе пулю в голову казачий ротмистр – один из тех, кто так же, как я, с белыми,незрячими глазами, расчищал себе путь на спасительный пароход. Ага,хладнокровно подумал я, дорожка на тот свет, значит, проторена! Ну, давайбыстрей, Митя, пока след еще виден! И я уже потащил было браунинг к виску, дане смог его поднять. Вот, думаю, до чего ослабел, что даже и покончить с собойсил нет. Неужто не заслужил быстрой смерти? Неужто еще страдать, терпеть мукусмертную? И вдруг я ощутил, что кто-то держит меня за запястье и мешает рукуподнять. Покосился люто: да пошли бы вы все, миротворцы-многотерпеливцы, ктакой-то матери! Однако со мной рядом никого не оказалось, кроме… кроме ВитькиВельяминова. Он был совершенно такой, каким я оставил его на полу в номере. Свырезанными на плечах погонами, с кровавым крестом на груди. Губы его былиискусаны в кровь и запеклись. Он смотрел на меня мертвыми глазами, и яотчетливо слышал его голос: «Что знаешь ты о мучениях, о смертных муках? Чтоможешь рассказать нового об этом мне? Ты в долгу у меня, потому что я мертв, аты жив. И это значит, что теперь ты должен жить и за себя, и за меня! Тыспасешься, ты можешь вернуться в Россию и вернуть Россию себе и всем тем, ктоостанется жив!»

Спустя мгновение его голос был заглушен другим: вполнеживым. Английский боцман зычно провозглашал, что командование крейсера принялорешение накормить пассажиров и отныне кормить их один раз в день, а поить –трижды.

«Вот видишь», – сказал мне Витька, а потом искусанные губыего дрогнули в слабом подобии улыбки, и он исчез.

С тех пор я видел его еще дважды. В подобных ситуациях… Ивновь он говорил мне те же самые слова: о том, что я должен вернуться в Россиюи вернуть ее себе и всем тем, кто еще жив.

И сегодня, пока я рассчитывался с портье, пока поднимался налифте и шел в снятый на час номер, я, честно тебе признаюсь, иногдаоглядывался: не спешит ли за мною Витька с его увещеваниями. Но я ни за что недам ему уговорить себя. Сегодня – не дам! Ни за что!

Я оглядывался напрасно. Он не догнал меня в коридоре, невошел за мной в эту комнатенку. Его нет рядом и сейчас, и я знаю, что он непоявится даже тогда, когда я прижму дуло к виску и начну спускать курок. Думаю,он тоже понимает: все кончено. Мы, все те, кто надеялся, что рано или позднобольшевикам придет конец, что Европа и другие страны помогут, помогут-таки намдать отпор разбойникам и убийцам, захватившим Россию, – мы все сегодня впервыеосознали: этого не будет. Не будет штыков, аэропланов, кавалерии, пушек,кораблей. Нам не на кого надеяться, кроме себя, а что можем сделать мы сами,остатки Белой армии, остатки русского народа? Ничего.

Мы – обломки былого, а что можно построить из обломков?Опять же – ни-че-го.

Мы размышляли об этом и раньше, но продолжали надеяться.Сегодня надежды наши рухнули.

Знаешь, что произошло сегодня? Окончательно смолклиразговоры о том, что большевики долго не протянут. Франция признала СоветскуюРоссию. Французы больше не собираются воевать с большевиками. Они поставилибольшой, черный, жирный крест на той стране, куда в четырнадцатом году приезжалих президент Пуанкаре. На прежней России! На нашей с тобой и с ВельяминовымРоссии… Витька это тоже понимает, потому не явился и не явится остановить меня.Он понимает, что мне остался один только выход. Он ждет меня. Так что…