Зима в раю - Елена Арсеньева

Она берет из круглой вазы сухарь – отнюдь не заплесневелый,конечно, но все же и не тот сахарный с изюмом, какие лежали когда-то, двадцатьлет назад, в этой самой вазе синего «бемского», то есть богемского, стекла…Помнится, тетя Оля ворчала, мол, вазу и разбить недолго, сухари, мол, нужнодержать в обычной плетеной сухарнице, как все люди делают, но горничной Данетак нравилась синяя круглая ваза, что она снова и снова доставала ее из буфетаи ставила на стол… Так и повелось, и наконец все к этому привыкли, и тетя Олятоже привыкла, перестала ворчать… Тети Оли давно нет в живых, и Дани – тоже, ахрупкая ваза так и не разбилась, вот чудеса! Какая пакость эта Любка, могла быпредложить оладью, хоть одну! Нет, конечно, Александра ни за что не взяла бы,но Любка могла бы все же предложить…

– Ну, что молчишь, Ольгуша? Где вы сегодня показываетечудеса трудового энтузиазма? – спрашивает она и делает глоток чудесногогорячего чаю.

– На Петропавловском кладбище, – бормочет дочь, опустивголову, и, отодвинув тарелку, начинает выбираться из-за стола.

Любка бросает взгляд на недоеденные оладьи, но ничего неговорит Оле. Просто сдвигает сковороду с огня (когда проснется тесть, онанажарит ему свежих оладий) и стоит молча, прислоняясь к краю плиты и переводясвои светло-карие настороженные глаза то на мать, то на дочь.

Странное у нее выражение лица… Но Александре некогда думатьо выражении Любкиного лица.

– А там что, на кладбище? – удивляется она, думая, какоестранное совпадение: ведь она сегодня собиралась именно на Петропавловскоекладбище. В этот самый день, восемнадцать лет назад… Ах, да что вспоминать, онаи так знает, что сегодня за день. – Чьи-то похороны? Но ведь оно уже почтидесять лет как закрыто. Или снова начали там хоронить? И вроде памятьрасстрелянных чоновцев летом отмечали… Что вам на кладбище-то делать?

У Оли на лице появляется страдальческая гримаса.

– Ой, мам, давай потом поговорим, а? А то я опоздаю, мы ввосемь собираемся на Новой площади, а сейчас уже…

– А сейчас еще четверть восьмого, ты сто раз успеешь, тутходу минут двадцать, – строго говорит Александра, понимая, что дело нечисто:слишком уж торопится уйти от разговора Оля, слишком напряжена Любка.

– Пусть она идет, – вмешивается вдруг невестка. – Пустьидет, я сама тебе все расскажу.

Александра едва не роняет кружку с чаем и от изумлениязабывает обо всем на свете.

Любка заговорила с ней! С ума сойти можно! Они же неразговаривали… Сколько времени? Да с тех пор, как Шурка сообщил о своем решениижениться на бывшей проститутке, которая прижилась у Русановых в комнатенкеумершей от инфлюэнцы горничной, а заодно и кухарки Дани. Это еще ввосемнадцатом было, сразу после того, как упала на улице и разбила головубедная тетя Оля.

В то время на улицах ближе к вечеру воцарялась глухая тьма.Электричество и в домах-то в иные дни зажигали только на час, от пяти до шести,но даже если оно было, отключали в десять вечера… то есть в восемь, так какчасы перевели со времени революции на два часа вперед. На улицах же царилсплошной мрак: минус двадцать на дворе плюс черный туман. По сугробам было нипройти ни проехать – дворники-то с началом революции перешли все наответственные посты, работать стало совершенно некому. Днем, случалось, сгонялиинтеллигентов прочищать, вернее, пробивать тропки в снегу, но это был мартышкинтруд: снегопады и оттепели чередовались с жестокими заморозками, мигом всезаново колодело и схватывалось наледями.

На такой вот наледи тетя Оля и поскользнулась – упала,ударилась головой, потеряла сознание, да так и осталась лежать. Никто даже неостановился поднять ее, помочь… А впрочем, может, просто не видел никто, втемноте-то. И вообще, в те поры прохожих на улице было раз-два и обчелся, всякноровил поскорей пробежать туда, куда ему было нужно. На улицах валялисьнеубранные трупы лошадей, собак… иногда людей. Жуткие были времена!

Русановы прождали ночь, утром вышли на поиски пропавшей ОлимпиадыНиколаевны и нашли, но… но к тому времени она уже была давно мертва и всязакоченела. Даню, такое впечатление, свалила не столько инфлюэнца, сколькогоре: она не пережила ужасной смерти обожаемой «барышни», с которой нежнонянчилась всю жизнь.

Лишь только Русановы справились с двумя этими трагедиями(Даню и Сашенька, и Шурка знали всю жизнь, она была не столько прислугой,сколько родным человеком в доме, ну а уж то горе, которое причинила им смертьтети Оли, вообще описать невозможно), как появился товарищ Верин. Он сообщил,что принят правительственный декрет, а в поддержку ему – решение губисполкомаоб изъятии излишков жилплощади у бывших буржуев.

– Как это? – помнится, спросил отец. Он один из всехРусановых брал на себя этот труд – беседовать с Вериным. Ни Шурка, ни Сашенькаего в ту пору и словом не удостаивали, но отец очень многого не знал из того,что приключилось за последние годы с его детьми, не знал тонкостей их отношенийс Вериным, а потому причин их вопиющей невежливости с большим человеком понятьне мог, сильно осуждал за нее сына и дочь и старался быть приветливым с гостем.– Как это понимать – изъятие излишков жилплощади, а, товарищ Верин? Будутходить по домам и реквизировать избыточные сажени и аршины? Физически? Илихимически?

– Напрасно вы этак-то, Константин Анатольевич, –промурлыкал, как обычно, вкрадчивый Верин, который в последнее время приобрелкакие-то кошачьи повадки противу прежней грубости, которую он, впрочем, называлреволюционной непримиримостью. – Никто ничего реквизировать не будет. Придеткомиссия, обмерят все, посмотрят комнаты, а потом вас уплотнят.

– Упло… – попытался повторить старший Русанов, но немедленноначал заикаться. Словцо-то… ох, не тотчас и выговоришь…

– Уплотнят значит подселят кого-нибудь, – терпеливо пояснилВерин. – В вашу квартиру вполне могут определить целое семейство, причем не такчтоб муж, жена да ребенок, а с целым выводком. Две комнаты у вас как пить датьзаберут, оставят вам две, да и то лишь потому, что Александр вон Константинович– ответственное лицо, на виду у всех, опять же – творческий человек, которомунеобходимо место для творческой работы.

– «Железный занавес русской истории с грохотом опустился.Представление кончилось. Публика встала, чтобы надеть шубы и идти домой. Глядь– ни шуб, ни домов», – процитировал отец «Божественную комедию» Розанова,которую еще на заре революции приобрел в книжном магазине на Покровке и которойвосхищался ни чуть не меньше, чем ее куда более знаменитой «тезкой». Тогда ещеможно было купить подобные «зубастые» книжки. Потом все это, всякую свободу, водночасье прикрыли. – Вот уж воистину…

– Не понимаю ваших опасных намеков, – сказал Верин, скалябольшие белые зубы.