Дурные дети Перестройки - Кир Шаманов

Храмовый зал, через который надо было пройти, представлял из себя штабеля склянок с заспиртованными внутренними органами в разных экспериментальных фазах, иногда с целыми конечностями или головами. А во внутренних покоях, помимо собственно вивисекторской, куда дядя Толя деликатно прикрыл дверь, было место, где содержался ещё живой «материал». Атмосфера в «Зоопарке» была не шибко оптимистическая, мышки метались с разной степенью интенсивности по стеклянным коробкам, выводок щенков и несколько испуганных дворняжек жались по углам клеток.

– Иногда бывают обезьяны, – помню, отметил дядя Толя.

Когда выходил на ватных ногах, около вивисекторской я увидел бак с окровавленными марлями и оранжевой клеёнкой, в которую было что-то завёрнуто. Всё это время я был парализован страхом и отвращением, мне казалось, что дядя Толя по ночам ест этих собак, обезьянок, а может даже людей, разжёвывая мясо неровными осколками зубов и запивая это мутноватым «отработанным» спиртом из отслуживших своё банок с образцами. Он же посмеивался:

– Настоящий мужик не должен всего этого брезговать и бояться. На фронте, мол, и не такого насмотришься! – заговорщицки подмигивая, говорил дядя Толя. – пойдём, чайку попьём?

Но ком в горле всегда заставлял меня отказываться от его чая и конфет. Чай кипятился в банке с широким горлом – как я потом узнал, для «заспиртовывания образцов», а конфеты и печенье дяди Толи имели затхлый, медицинский привкус.

* * *

Уже позже, в Ленинградском Зоологическом музее, который своими рядами заспиртованных артефактов онтологически связан для меня с дацаном и Демианом Хёрстом, меня сильно поразил именно затемнённый зал с акулами. Заспиртованные рыбы разных видов и размеров в аквариумах и их чучела, подвешенные в динамических позах к потолку. Лет десяти от роду я множество раз бывал в этом музее один и с друзьями-мальчишками… До сих пор каждый раз, проходя этот зал и поднимая голову, я испытываю «дежа-вю» тогдашнего посещения вивисекторской в дацане. Кажется, вспоминается даже запах и рябь контрастно яркой буддистской кафельной плитки на полу перед моими глазами, которая, притягивая взгляд, спасала меня от ужаса окружающей действительности.

* * *

Помню однажды, мне было лет пять, пока бабка, булькая бутылками и воронками, решала свои дела с дядей Толей, я, не в силах находиться внутри, наблюдал в сквере рядом с дацаном две очень странные фигуры. Один был шустрый пожилой мужчина, а с ним невысокий, молодой, лысый парень монголоидной внешности в очках. Он был одет в синий балахон и с интересом разглядывал облупившиеся скульптуры на крыше. Так получилось, что я выскочил прямо на них, и, встретившись взглядом с парнем, засмущавшись, попятился в глубь сквера. У меня тогда был чудовищный приступ нейродермита на кистях рук, вместо кожи была сплошная корка из гноя и сукровицы, прилипшая к толстенным, жёлтым варежкам прокипячённых несколько раз бинтов. Руки приходилось долго вымачивать в отваре череды, чтобы бинты хоть немного отлипли, и потом сдирать, обливаясь кровью. Всё это непрерывно чесалось, и поэтому я постоянно кусал и жевал марлевую броню и сукровичную коросту.

Парень покосился на меня, остановившись взглядом на забинтованных руках, мужчина же, тем временем, зашёл внутрь. Странный парень стоял и осматривался, было видно, он приехал откуда-то очень издалека, мне послышалось, что говорили они не по-русски. Про буддизм и монахов я ничего, естественно, не знал, думал, что дацан обычная бывшая церковь или музей – чего ждать от пятилетнего ребёнка из неблагополучной семьи. Он посмотрел на меня снова и улыбнулся, я нахмурился, теперь смутился он и отвёл взгляд. Потом его окликнул мужчина, и они вошли внутрь.

Не прошло и пяти минут, как он очень быстрой походкой вышел назад, в его глазах стояли слёзы, я как раз поднимался по лестнице. Он остановился, глотая свежий воздух – ещё бы, погладил меня по голове, погружённый в свои мысли, что-то пробормотал, и они оба быстро ушли…

Дядя Толя с лаборантом делили пять рублей и смеялись – какие, мол, дураки эти двое, бабка, восхищённая, не могла оторвать взгляд от синенькой пятёрки, которую на её глазах отдали за 5 минут осмотра здания.

* * *

Когда прошло много лет, прошла перестройка, и жизнь углубилась в девяностые, я узнал, что буддийский дацан открыли для посещения. Но сначала передали не буддистам, а каким-то сектантам-ригведчикам, кажется, общество «Солнцеворот». Я торчал как цуцик, поэтому заходил туда только несколько раз.

Храмовый зал был почти пуст и завешен ширпотребными тряпочками с сутрами, а основная жизнь шла в подвале, где сейчас кафе. Там висело огромное знамя со свастикой и тусовались совсем не понравившиеся мне захипованные скинхеды или что-то типа того. Помню, я стоял в храмовом зале, и из урны для пожертвований выглядывал уголок синенькой полташки, меня подмывало дёрнуть её, для меня тогда это были бабки, но, наверное, совесть не позволила.

В шестилетнем возрасте нейродермит полностью прошёл, чего, говорят, не бывает. Может, помогли заговоры бабок, к которым меня тогда водили, может, крещение, а может… Короче, из моего букета детских заболеваний осталась только аллергия на рыбу.

Факт есть факт, я был пионером в восьмидесятые. Но не только пионером, ещё, помню, октябрёнком весь срок отчалился, а полутора лет от роду был крещён в православную веру.

Крестили меня дома у прабабки, на улице Большой Зелениной, на Петроградской стороне. Мне всё происходящее не нравилось, и я, обычно спокойный, разбушевался и не хотел лезть в эмалированный тазик, в который толстенный бородатый дядька вылил бутылёк со святой водой, расставив по краям свечки. Было страшно обжечься, и к тому же там было ещё несколько детей, которые мне не внушали доверия. Я схватил попа сначала за крест, а потом за бороду и дёрнул так, что в руке остался клок его волос. Надо отдать ему должное, скрипнув зубами, он завершил процесс. Это стало главным семейным воспоминанием о моём крещении.

* * *

В пионеры-октябрята принимали по заслугам. Чтобы учился старательно, поведение было минимум «хор.», а лучше «прим.», чтобы уроки мира и политинформации готовил. Короче, с моим «неуд.» ловить было особенно нечего. К тому же, так получилось, что я своему однокласснику первого сентября в первом же классе перед первым в жизни класса уроком мира разбил нос в кровь. Цветы, белые переднички девочек, мальчики в белых рубашках и кровь на чистых белых платочках одноклассниц, которые они тянули Серёже. С Серёгой мы потом подружились, он тоже оказался порядочным говнюком, но меня учителя как-то сразу невзлюбили.

В октябрята я таки прибился к общему стаду, это, кажется, начало второго класса было. Отдельно на «Авроре» принимали только отличников, а общую массу – в школе через несколько месяцев, после летних каникул.

У меня в октябрятах было две главные проблемы. Все хорошие октябрята вели дневник наблюдений за природой, а я вечно на него, как, впрочем, и на все уроки, забивал – других дел много было. Но уроки, хоть как-то, я делал, а вот на наблюдения за природой совсем забил, что мне потом и аукнулось.