Близкие люди. Мемуары великих на фоне семьи. Горький, Вертинский, Миронов и другие - Игорь Оболенский

Между репетицией и спектаклем Андрей часто приезжал отдыхать именно к маме, на Арбат. Тогда не было таких, как сегодня, автомобильных пробок на Садовом кольце и дорога от Театра Сатиры до Арбата занимала минут десять. Обычно он дремал, свернувшись калачиком, на своем любимом диванчике красного дерева, что-то перекусывал и снова мчался в театр.

В жизни Андрей не всегда был таким, каким казался публике, — легким и лучезарным. В компании, в застолье был действительно потрясающим. Кто имел неосторожность хоть раз встретить с ним Новый год, уже ни с кем другим встречать этот праздник потом не мог. А вот с утра он бывал довольно сумрачным. Я бы даже сказал, неприветливым. Все-таки нагрузки испытывал огромные. Правда, как человек воспитанный, свое раздражение скрывал.

Андрея не стало 16 августа. А через день на Рижском вокзале я встречал поезд, на котором из Латвии возвращалась Мария Владимировна. Мы с ужасом шли навстречу приближающемуся вагону — что сказать матери, потерявшей единственного сына?

Мария Владимировна стояла у окна: спокойная, как скала, аккуратно причесанная. Вещи были давно уложены и стояли в тамбуре. Мы молча вошли в поезд, взяли ее чемоданы, она молча села на заднее сиденье моей машины. Не зная, что сказать друг другу, мы поехали. Наконец Мария Владимировна произнесла: «Конечно, я полное дерьмо. Я после этого жить не должна. Но у меня не хватит сил сделать это самой. Я буду жить. Жить во имя его».

Она не плакала никогда. Даже на похоронах. Иногда позволяла себе расслабиться, заходя в комнату Александра Семеновича, где на кровати были разложены фотографии Андрея, статьи о нем, его интервью. Она называла ее» мой мавзолей». В углу стоял гримировальный столик Андрея, который ей отдали из Театра Сатиры. Рядом висел костюм Фигаро, тот самый, в котором Андрей играл свой последний спектакль. На столе лежала его коробка грима, ему предназначавшиеся засохшие цветы и его сверток с теннисными вещами, которые он оставил ей в последний день постирать. Однажды, выходя из этой комнаты, она мне сказала: «Федь, как страшно — я же никогда больше не услышу их голосов!». В этой сдержанной фразе и выразилось все ее одиночество»…

ИЗ ДОСЬЕ:

«Григорий Горин, врач по образованию, вошел в историю как писатель, сценарист, драматург. Его перу, среди прочих, принадлежат пьесы «Тиль», «Поминальная молитва», «Королевские игры», «Шут Балакирев» и сценарии фильмов «Тот самый Мюнхгаузен», «Формула любви», «О бедном гусаре замолвите слово».

Умер 15 июня 2000 года через три месяца после своего 60-летнего юбилея. Похоронен на Ваганьковском кладбище».

Я шел к вдове одного из самых остроумных людей планеты. Его перу принадлежат любимые зрителем сценарии и пьесы — «Тот самый Мюнхгаузен», «Формула любви», «Шут Балакирев».

Когда мои герои только познакомились, Григорий Израилевич носил другую фамилию. Но для того, чтобы было проще предлагать свои пьесы советским театрам, придумал псевдоним. Горин расшифровывается как «Григорий Офштейн Решил Изменить Национальность».

Я был немного знаком с самим Гориным. А Любови Павловне был представлен лет десять назад. Но почему-то записать интервью решил только сейчас.

Она быстро согласилась на встречу и пригласила в свою московскую квартиру на Ленинградском шоссе.

* * *

Пара Гриши и Любы, как их называли, была одной из самых красивых. Раньше они жили на улице Тверская. Дом каждый вечер был полон гостей. И какими — Марк Захаров, Андрей Миронов, Александр Ширвиндт. После того, как на первом этаже открыли ночной клуб, Горины решили переехать в район станции метро «Аэропорт». Пока был жив Горин, компании туда добирались. А после того, как его не стало, дом опустел. Ничего удивительного.

Я пришел к Любови Павловне около семи часов вечера. И оставался до часа ночи. Потому что едва мы присели в уютной гостиной на диваны красного дерева, на которых сидели великие и знаменитые друзья семьи, и я начал расспрашивать Горину о ее жизни, о том, как она приехала из Тбилиси в Москву, готовясь задать вопрос о жизни без Григория Горина, как она неожиданно сама заговорила об этом. Вдруг, прервав собственный монолог о детстве и родителях, сказала: «Я ведь пыталась покончить с собой, когда Гриши не стало. Выпила много таблеток и… Но не вышло, осталась жить. Хотя какая у меня теперь может быть жизнь. Прошло 12 лет без Гриши, а я плачу каждый день».

После этих слов я не смел перебивать хозяйку дома, которая то и дело, пытаясь следовать хронологии своей судьбы, возвращалась к рассказу о попытке самоубийства. Слушать это было непросто.

Но, возможно, я случайно оказался тем самым человеком, которому Любовь Павловна смогла поведать о том, что наболело. И немного освободиться. Не потому, что решила довериться именно мне. Скорее, тяжесть на ее душе была слишком велика.

— Я родилась в Нальчике. Я чистокровная грузинка — все бабушки и дедушки, мама и папа — грузины. Хотя, как говорят, на грузинку не похожа. Но бывают же светлые грузины.

Внешне похожа на папу, его Полиэкти звали. Меня зовут на русский лад Любовью Павловной.

Отец погиб на фронте. Я была малышкой, не помню его. Мама занималась детьми — у меня есть сестра, она старше на два года. До последнего мама верила, что папа жив. Несмотря на то, что прислали похоронку. Но ведь бывали же случаи, когда и после этого возвращались с фронта.

Мы знали, где погиб папа. Я уже была замужем за Григорием Гориным, когда он меня повез в то место. Через всю страну, на Украину, в село Коханное. Там было очень большое кладбище, мы ходили по нему и искали могилу отца. И вдруг у меня потекли слезы. Я почувствовала, что папа находится где-то рядом. Словно меня кто-то вел. И нашла его могилу. На памятнике была написана наша фамилия — Кереселидзе.

Я ведь только после замужества взяла фамилию мужа. А так и в школе, и в институте была Любой Кереселидзе.

В институт я поехала из Тбилиси. Мама к тому времени уже вышла второй раз замуж. Ее Тамара звали. А я бредила учебой, Москвой. Приехала и поступила сразу же. В педагогический институт, я обожала русский язык. И до сих пор, кстати, мне это нравится.

Мама не хотела отпускать меня в Москву. Отчим у меня хороший, не обижал меня. Как-то он услышал, как сосед, который хорошо ко мне относился, спросил у меня, как я сдала школьные экзамены и куда хочу поступать. Я сказала, что хочу ехать в Москву Отчим засмеялся: «А в Берлин не хочешь?». Это было тогда равнозначно.

Поначалу я поехала на Украину к тете, которая там жила. Тетя Люда, сестра погибшего отца, была бездетной и даже просила, чтобы мама отдала меня ей.

Мама думала, что я буду учиться именно на Украине. А я так мечтала о Москве, что первый раз в жизни обманула. Не стала сдавать экзамены, снимала чуть ли не подвал, спала на земле. А потом сказала тетке, что меня не приняли из-за зрения. Мол, учителям же надо будет тетради проверять и потому меня в Киевский педагогический институт не взяли. Как додумалась до этого? До этого не врала никогда. Потом поехала к маме, озвучила ей ту же версию. И весной другого года уже отправилась в Москву и легко поступила.