Принцесса специй - Читра Дивакаруни

— Да, но… — и тут запнулась.

Она хотела бы мне рассказать кое-что, но разве может порядочная женщина говорить такое о своем муже: что целый день она мается дома одна, тишина — как зыбучий песок, засасывающий ее, сковывающий по рукам и ногам. Как она плачет, не в силах остановить падающие гранатными зернышками непослушные слезы, и как ругается Ахуджа, когда приходит с работы и видит ее заплаканные глаза.

Он не допускает даже мысли, чтобы женщина в семье зарабатывала. «Ведь я же мужчина, я же мужчина, я же…» — слова, как звук посуды, которую смахнули с обеденного стола.

Сегодня я завернула ее скудные, как всегда, покупки: мазур даль, два фунта муки атта, немного джеера.[20]И вдруг увидела, как она смотрит на детскую серебряную погремушку в стеклянной витрине, какими глазами — черными и затягивающими, как омуты.

Да, ведь вот чего жена Ахуджи хочет больше всего на свете. Ребенка. Конечно же, ребенок со всем ее примирит, даже с этими ритмичными телодвижениями, давящей тяжестью его тела, сопением ночи напролет, жарким животным дыханием, обдающим ее чем-то кислым. Его голосом, который, как мозолистая рука, настигает тебя в темноте.

Малыш заставит все это забыть, открывая свой крошечный ротик, сладко пахнущий молоком.

Тоска по ребенку — ее глубочайшее желание, глубже и сильнее, чем по благополучию, любви или даже смерти. Воздух в магазине от него тяжелеет, багровеет, как перед бурей. От него исходит запах грома. Горелой кожи.

О Лолита, которая пока еще не Лолита. У меня есть для тебя исцеляющее средство, что заживит твою полыхающую рану. Только как помочь, если ты еще не готова встретить шторм. Как помочь, пока ты не попросила? Но тем не менее я дам тебе куркумы.

Горсточка куркумы, завернутая в старую газету, с наложенным на нее заклинанием исцеления, незаметно скользнула в твою продуктовую сумку. Сверху веревочка, завязанная тройным бантиком в виде цветочка, а внутри — мягкая, как атлас, куркума такого же цвета, как след кровоподтека, наползающий на щеку из-под черного края твоих очков.

Иногда я думаю, есть ли вообще такое понятие, как реальность — объективная и неизменная сущность бытия. Или все, с чем мы сталкиваемся, стало таким согласно тому, что мы себе вообразили, то есть является порождением наших мыслей.

Каждый раз, когда я вспоминаю пиратов, этот вопрос начинает мучить меня.

У них были зубы как отполированный жемчуг и сабли с рукоятками из клыка вепря. Их пальцы украшали кольца с аметистами и бериллами и карбункулами, а на шее красовались сапфиры, приносящие удачу на море. Смазанная китовым жиром кожа светилась — темная, цвета красного дерева, или бледная, цвета березовой коры. Ведь они исплавали сто морей и побывали в тысячи странах.

Все это я знала из сказок, которые нам, когда мы были детьми, рассказывали на ночь.

Они нападали внезапно, грабили и жгли, а уходя, забирали детей: мальчиков — чтобы сделать из них пиратов, а девочек — шептала наша старая служанка, преувеличенно содрогаясь от ужаса, когда задувала наши ночные светильники у кроватей, — для своих извращенных удовольствий.

Но она знала о пиратах не больше, чем любой из нас, детей. Никаких пиратов не было и в помине в окрестностях нашей маленькой приречной деревушки, по крайней мере последнюю тысячу лет. Я сомневаюсь, чтобы она вообще верила в них.

Однако я верила. Много воды утекло с тех пор, и прошло время сказок, а я лежала без сна и призывала их в мыслях. Где-то далеко в пространстве великого океана они стоят на носу своих кораблей, невозмутимые, руки скрещены на груди, лица, гранитные маски, обращены в сторону нашей деревни, волосы треплет соленый ветер.

Я тоже желала почувствовать на своем лице этот ветер. Эту неуспокоенность. Как скучна стала моя жизнь: бесконечные дифирамбы, льстивые речи, горы подарков, трусливая почтительность родителей. И эти нескончаемые ночи, когда невозможно заснуть от кудахтанья девиц, вздыхающих по своим мальчикам.

Я зарывалась лицом в подушку, чтобы спрятаться от пустоты, которая, подобно цветку с черными лепестками, раскрывалась в моем сердце. Я лелеяла свое недовольство, пока оно не заострялось, как звонкая стрела, и тогда я отпускала ее лететь через моря на поиски моих пиратов.

Это была магия зова, хотя только позже на острове я узнала об этом. Магия зова, которая, как рассказывала нам Мудрейшая, может привести кого бы то ни было откуда угодно, если ты только захочешь, — заставить возлюбленного пасть в твои объятия или врага — к твоим ногам. Которая может исторгнуть душу из тела и перенести ее, живую и трепещущую, в твою ладонь. Которая, если использовать ее неаккуратно и бесконтрольно, может нарушить высшее равновесие.

Вот так. Кто-то может винить купцов, разносивших весть обо мне по морям в разные страны, пока и до ушей пиратов она не дошла. Но я-то знаю…

Они явились на закате. Позже я размышляла о том, насколько сумерки — подходящее время: когда день не отличишь от ночи, желаемое от действительного. Черная мачта, прорезавшая вечернюю мглу. Десятки факелов, жадно выхватывающие своим пламенем домишки, зернохранилища и коровники, уже пахнущие горелым мясом. И позже — расширенные глаза жителей, рты, раскрытые для крика, и только валом клубится дым.

Мы сидели за столом и ели, когда пираты проломили бамбуковые стены отцовского дома и кинулись на нас. Пот стекал с их почерневших от копоти лиц, а за их в усмешке искривленными губами сверкали зубы, как полированный жемчуг. И глаза. Блестящие и пустые, ищущие меня, ведь их позвала моя магия — та золотая стрела, которая столь неосмотрительно была пущена мной лететь над водами.

Нога отшвыривает посуду и кувшины, на полу разбросаны рис, и рыба, и пальмовый мед; рука рубит воздух направо и налево, вонзая меч в грудь моего отца. Другие руки срывают гобелены со стен, волокут женщин в угол, бросают грудой ожерелья, серьги и украшенные камнями пояса поверх зеленой юбки, которую одна из моих сестер когда-то носила.

Мамочка, я не думала, что это будет вот так.

Я пыталась остановить их. Выкрикивала все заклинания, которые только знала, пока в глотке не пересохло, чертила знаки трясущимися руками. Возилась с черепком от кувшина в попытках заострить его и, наконец, кинула, метя в сердце их капитана. Но он отбросил его одним мизинцем и приказал своим людям связать меня.

Магия моего зова привела в движение колесо Джаггернаут,[21]которое теперь даже я не могла остановить.

Через горящую деревню они провели меня, ошеломленную от ужаса и стыда, от своей неожиданной беспомощности. Тлеющие обломки. Животные, ревущие от страха. Голос капитана, разносящийся среди стонов умирающих, со страшной иронией нарекающий меня новым именем. Бхагивати, Приносящая Удачу — вот чем я должна была стать для них.