Цыганочка с выходом - Светлана Борминская

Он знал этот подъезд, как вы знаете свой, всех жильцов поименно, угадывая остатки былого гламура, хотя бы в той колченогой старухе с ридикюлем, который она волочит по земле.

Он радовался, что никто не узнает его. Был душевно рад.

Ведь бомжи и привидения — одного поля ягоды. Так считают многие, отворачиваясь от чужой изнанки и немытости. Зря. Может это тот или та, кого ты потерял когда-то и ждал, и вот он пришел, а ты не узнал его, а это он — тот же человек, он смотрит, а ты не видишь.

* * *

— Жоско тут, — выбираясь поутру из будки, как краб из-под камня, разминал затекшие косточки и тянул ими к солнцу Илья Леонидович.

— А ты перину купи, — высунув нос из окна, советовала интеллигентному бомжу бывшая торговая работница Кузькина.

— Мать, — обычно звал ее Илья Леонидович.

— Я тебе не мать, твою мать! — ругалась в форточку бывшая работник прилавка Кузькина Ирина Касымовна.

— Тогда — сестра, — благодушно поправлялся Илья Леонидович.

— Ах, ты-ы-ы! — пряталась в кухонную сень возмущенная ласковым словом баба Ира. — Я тебе не ровня! Штаны подбери!

— Где? — в поисках дармовых штанов вглядывался Илья Леонидович.

Но было утро, штанов, или еще какой целой одежды в пределах видимости не валялось, и надо было пытаться жить дальше. Ведь раз тебя родили на свет, нужно обязательно жить и не спрашивать — зачем именно здесь и для какого рожна собственно?!! течет именно ваша жизнь, и какой-нибудь человек застывает в изумлении — зачем он жив? для кого? Ведь никто его не любит и сам он тоже никого.

В детстве любили очень недолго, совсем чуть-чуть, но так сильно, что помнится до сих пор.

Ну, как дедушка Николай первый пупырчатый огурчик размером с мизинец сорвал с грядки и положил тебе в рот. Горько-сладкий огурчик.

«Мальчик мой, — сказал дедушка Николай. — Мальчик золотой мой».

И пошел на ночь глядя, обходить дом и сад, и тихо крестить стороны света, чтобы никто-никто-никто в темную ночь не смог войти через воздушные кресты дедушкиных молитв.

Бомж носил редкую по красоте фамилию — Брежнев Илья Леонидович. Но на своего однофамильца похож был разве только дикцией. И то не ради лавров пародиста, а по лишению зубов в тот незапамятный день, который помнил сам и рассказывал друзьям: как выселяли его из квартиры за неуплату «света с газом»…

— Ну, да-а?

— А я не нанимался правду говорить, — в чем-то был прав Илья Леонидович, произнося эту фразу.

— Брехло!

— Бобик брешет, — доставал алюминиевый портсигар из штанов Илья Леонидович и закуривал, делал восьмую затяжку и, скажу я вам, был человеком. Иной бомж почестней будет иного банкира, не говоря уж о всяких там…

Илья Леонидович, да будет вам известно, имел очень маленькие полузажмуренные глазки, лысую макушку, весьма пушистую по бокам и затылку, узкие плечи и некоторую согнутость в хребте по причине последних неприветливых для него лет, когда спать приходилось не там, где хочется, а откуда не гонят.

— Бомжи — люди, — отходя ко сну и покушав, чего нашел, бурчал свободный во всех отношениях Илья.

Лабрадор почесал за ухом и решил, что про всех жильцов второго подъезда писать — никаких лап не хватит, вот еще про Ниночку Ивановну напишет, женщина уж очень хорошая, и про педофила с геронтофилом, а про остальных узнаете по ходу разворота событий, сцен и прочей мелодраматической сущности этого романа.

НИНА ИВАНОВНА

«Это было столько раз!

Кто-то скребся. Или — нет, я не слышала ничего, но пугалась! Замирая и вооружившись тесаком, шла проверять!

И всегда входная дверь оказывалась открытой… отжатой… сломанной…

И — никого.

Я трясущимися руками закрывала ее и вспоминала:

— Может, я забыла запереть? Может, я?! Сама? Сумки там мешали.

Но — не могла. При моем-то страхе, при том, какой я педантичный псих по запиранию собственных замков.

Может — бомж? Бывший муж? Или сосед, от которого за километр несло кислятиной?»

Октябрик спал, накрывшись двумя одеялами, и шумно фыркал во сне.

Нина Ивановна кое-как прикрыла отжатую дверь, выглянула на лестницу, потрогала эмалевый номер своей квартиры «56», он держался крепко на эпоксидке, и не решилась до утра спать, слушая шаги… Уже утром спустилась и дошла до ЖЭУ. Слесарь Чигиринский выслушал ее и медленно соображая, успокоил:

— Иди, замок покупай, купишь — доложишь, за 1000 не бери, бери за 900. После обеда поставлю. 100 долларов в час. Согласна?

— За что? — начала смеяться Нина Ивановна.

— За вредность, — поднял одно веко слесарь. И опустил.

— За чью?

— Много говоришь… — заскучал слесарь. — А сколько у тебя есть?

— Сто рублей, — продолжала нервно хихикать Нина Ивановна.

Чигиринский, молча взглянул на Сидорову и стал усиленно думать:

— Ладно, иди, замок покупай, будешь мне должна…

«В кого я превратилась?» — отходя от подвала в котором царствовал Генрих Чигиринский, легко подумала Нина Ивановна и, стуча каблуками, пошла к рынку покупать новый замок.

СИДОРОВЫ плюс ГИЛЬЗАБИ

В каждом городе, селе, деревне есть семьи, в которых, кажется, счастье находит свой дом. Они красивы. Им везет. Молодые — прекрасны, старики не ходят согбенной тенью, медленно дыша от пенсии к пенсии. Они живут, а не выживают, как большинство россиян.

В Полежаевске таких семей, может быть, сто… Я не буду перечислять эти семьи с первой по девяносто девятую, если позволите. Спаси вас Бог. Я расскажу только про одну, максимум две.

Сидоровы еще с незапамятных времен, какими назову сталинские, служили в городских структурах власти. В райцентре в те годы такими структурами были горком с исполкомом и карательные органы — милиция, суд и прокуратура.

Не буду вдаваться в очень дремучие подробности, но Нина Ивановна как раз и была внучкой и дочкой Сидоровых — местной знати советского розлива. У Ниночки Ивановны был брат на шесть лет моложе ее, и в то время, когда я отстукиваю этот рассказ (лабрадор откинулся в кресле и помахал затекшей лапой), — брату Ниночки было 30 лет. Ровно.

УРОД

У Нины Ивановны с братом было счастливое детство. Обычные воспоминания — жара, земляничный луг, островерхая дача в пойме глубокой реки и еще — солнце, дикий мороз, дорога и холод от земли, Ниночку везут на санках, и она засыпает…

До сих пор квартира Нины Ивановны выглядела еще очень красивой, хотя запах бедности уже витал где-то на уровне ног и даже глаз. Крупные серые цвета на шершавых французских обоях. Комнаты — серая, желтая и фиолетовая… Тишина, только треск из комнаты Октябрика. Мальчик что-то ломает.