Канун Всех святых - Рэй Брэдбери

Дом манил своими башенками, приглашал плотно закрытымидверьми. Конечно, пиратские корабли – это здорово. Старинные крепости – простоблаженство. Но дом – Дом с привидениями, да еще в Канун Дня Всех святых! Восемьмальчишеских сердец колотились от восторга и восхищения.

– Пошли!

Но они уже бросились наперегонки по тропке. Вот они ужестоят перед полуразвалившейся стеной, глядя вверх – выше – еще выше, – гдестарый высокий дом венчает крыша, похожая на кладбище. Ни дать ни взять –кладбище. Острый гребень крыши, как хребет горы, топорщился какими-то чернымикостями или железными прутьями, а трубы, как надгробия, громоздились рядами –трубы, готовые дохнуть дымом из трех дюжин каминов, одетых сажей и таящихсядалеко внизу, в загадочном чреве этого драконского дома. Утыканная множествомтруб, крыша походила на обширный погост, и каждая труба отмечала местопогребения какого-нибудь древнего божества огня или заклинательницы танцующегодыма и пара, властительницы огненных светлячков-искр. Да вот, прямо у них наглазах, из четырех дюжин дымоходов вылетело по облачку сажи, и от этого вздоханебо стало еще чернее, а некоторые звезды исчезли из виду.

– Здорово! – сказал Том Скелтон. – Пифкин знал, о чемговорил!

– Здорово! – согласились все.

Они подкрадывались все ближе по дорожке, заросшей бурьяном,к покосившемуся крыльцу.

Том Скелтон, опередив всех, тихонько нащупал тощей скелетнойногой первую ступеньку. У всех прямо дух захватило от такой смелости. Но вотуже плотная кучка ребят, словно одно разгоряченное существо, вскарабкалась накрыльцо, и под ногами скрипуче застонали доски, и всех пробрала дрожь. Каждый вотдельности готов был повернуться и дать стрекача, но повсюду натыкался надругого – и сзади, и спереди, и по бокам. В потной тесноте эта многоножкадвигалась, выпуская, как амеба, то одну, то другую ложноножку наугад, качаясь,пускаясь бегом, пока не остановилась прямо перед входной дверью, высокой, какгроб, только в два раза тоньше.

Они простояли там нескончаемое мгновение; время от временииз общей массы, похожей на громадного паука, высовывалась рука, как лапка,пытаясь дотянуться до дверного молотка на этой двери. А тем временем доскидеревянного крыльца уходили из-под ног, колыхались под их общей тяжестью, грозяпри малейшем нарушении равновесия ухнуть вниз, унося их в бездну, кишащуютараканами. Доски, каждая на своей ноте – до! – ми! – соль! – тянули своюжуткую песенку под грубыми ботинками, стоило только двинуть ногой. Хватило бывремени, и будь это среди дня, уж мальчишки отчебучили бы похоронный марш илискелетную чечетку – кто в силах устоять перед разваленным крыльцом, котороетолько и ждет, как великанский ксилофон, чтобы по нему хорошенько попрыгали?

Но это им и в голову не пришло.

Генри-Хэнк Смит (это был он), кутаясь в черные одеянияВедьмы, закричал:

– Глядите!

И все воззрились на дверной молоток. Том протянул дрожащуюруку, не решаясь притронуться к нему.

– Молоток-Марлей!

– Что-что?

– Да помните, Скрудж и Марлей, в «Рождественскихпеснопениях», – прошептал Том.

И вправду – голова на дверном молотке оказалась лицомчеловека, у которого жутко болят зубы, с подвязанной челюстью, встрепаннойшевелюрой, оскаленными зубами и одичалым от боли взглядом. Да, это был Марлей,мертвый, как дверной гвоздь, приятель Скруджа, жилец загробных пределов,осужденный вечно скитаться по земле до тех пор, пока…

– Стучи, – сказал Генри-Хэнк.

Том Скелтон взялся за холодную ужасную челюсть стариныМарлея, поднял, отпустил.

Все вздрогнули от удара!

Весь дом заходил ходуном. Его кости затрещали, застучалидруг о друга. Портьеры разверзли зловещие зеницы, так что подслеповатые окнашироко раскрыли свои злые глаза.

Том Скелтон, как кошка, перепрыгнул через перила крыльца ипосмотрел вверх. На гребне крыши завертелись диковинные флюгера. Двуглавыепетухи поворачивались под каждым чихом ветерка. Из двойного водостока, пастигоргульи на западном углу крыши, вылетели один за другим облака пыли. И долгопосле того, как чиханье и кряхтенье затихло, а петухи перестали вертеться, позмеящимся водосточным трубам вдоль всего дома шуршали остатки осенних листьев ипыль с паутиной, пока не высыпались на темную траву.

Том быстро повернулся, посмотрел на дрожащие мелкой дрожьюоконные стекла. Лунные блики трепетали в стеклах, как стайки напуганныхсеребристых мальков. Входная дверь дрогнула, ручка сама собой повернулась.Марлей-молоток скорчил рожу, и дверь распахнулась.

Оттуда дунул такой ветер, что чуть не снес мальчишек скрыльца. Они заорали, вцепились друг в друга.

А потом тьма, затаившаяся в доме, втянула воздух однимвдохом. Ветер понесся вспять в зияющую пасть дверного проема. Он сталзасасывать мальчишек, втягивать их, волоча по крыльцу. Им пришлось откинутьсяназад, чтобы черное, бездонное чрево не заглотнуло их. Они барахтались,кричали, цеплялись за перила. Но вдруг ветер стих.

В глубине тьмы двигалось что-то темное.

В самом нутре дома, далеко-далеко, кто-то двинулся к двери.Кто бы он ни был, одет он был во все черное – виднелось только расплывчатоебледное лицо, словно плывущее по воздуху.

Недобрая улыбка приблизилась и повисла в воздухе перед ними.

Позади улыбки едва виднелся силуэт высокого человека. Теперьони видели его глаза – зеленые огоньки, как точки в узких обугленных ямкахглазниц, глядящие на них в упор.

– Это… – сказал Том… – Э-э… Сласти или страсти?

– Страсти? – ответила из темноты улыбка. – Сласти?

– Да, сэр.

Ветер сыграл где-то в трубе музыкальную фразу, словно нафлейте, старую песню о времени, о темноте, о далеких далях. Высокий человекзащелкнул свою улыбку, как перочинный ножик, блеснувший лезвием.

– Никаких сластей, – сказал он. – Только страсти-мордасти!

И дверь ка-ак хлопнет!

По всему дому прокатился гром, обрушивая лавины пыли.

И снова прах и пыль вырвались из водосточных труб, какспугнутые пушистые кошки.

Открытые окна дохнули пылью. Пыль пыхнула из-под ног у ребятсквозь щели в досках.

Мальчишки смотрели на запертую, крепко захлопнутую входнуюдверь. Марлей-молоток уже не кривился от боли, а злорадно ухмылялся.

– То есть как это? – спросил Том. – Не сласти, а толькострасти-мордасти?