Голод - Уитли Страйбер

По сигналу отца на балконе заиграл волынщик. Мелодия возбуждала, волновала кровь – что-то шотландское, красивое и неистовое одновременно. Мириам обернулась и посмотрела вверх.

– Что это за инструмент?

– Волынка, – ответил Джон, опережая отца. – Это шотландский инструмент.

– Также и бретонский, – резко бросил отец. – Это бретонский волынщик. В доме Хэдли шотландцев не бывает.

Джон знал, что это не так, но не решился противоречить отцу.

Они съели пару куропаток, затем последовали телятина, пудинг и бисквиты. Джон хорошо запомнил этот обед – ведь Мириам не отведала ни одного блюда. Все, что ей подавали, оставалось нетронутым. С их стороны было бы невежливо интересоваться причинами ее невнимания к еде, и к концу обеда отец Джона погрузился в некоторое уныние. Лишь когда она выпила немного портвейна, он повеселел.

Отца, несомненно, мучили опасения относительно собственной внешности – вдруг гостья, сочтя его достаточно непривлекательным, не останется на ночь, а соберется и уедет?.. Джон чуть не рассмеялся вслух, увидев, как воодушевился его отец, когда она стала пить; его слабо державшиеся вставные челюсти, осклабившиеся в плотоядной гримасе, являли собой весьма неприятное зрелище.

Во время обеда Мириам дважды посмотрела на Джона, и оба раза взгляд ее был таким теплым и приглашающим, что он и сам изрядно воодушевился.

Когда вечер закончился, он вернулся в свои покои, полный нетерпеливого ожидания. Он сразу же отпустил Уильямса, сбросил одежду, отшвырнул парик и остался обнаженным. Подойдя к каминной решетке, он постоял у огня, затем прыгнул в постель, согретую теплыми кирпичами. Он лежал без сна, поражаясь тому, что залез в кровать без ночной рубашки, полный небывалого возбуждения. На столике рядом в свете свечи сверкали три золотых соверена.

Он лежал, прислушиваясь к шуму дождя и ветра, в тепле и уюте, под стегаными одеялами, и ждал. Медленно тянулись часы. Тело его, напряженно вытянувшееся на постели, затекло, заныло от долгого ожидания.

Сам того не заметив, он наконец заснул. Пробуждение было внезапным, ему снилась она. Поискав на столике, он нашел свои часы и открыл крышку. Было почти пять часов утра.

Она не собиралась приходить. Он сел. Несомненно, любая разумная шлюха поняла бы значение взглядов, которыми они обменялись. Три соверена лежали нетронутыми. Эта дура не явилась за тем, что могла бы получить.

Отец давно уже должен был с ней закончить. Поежившись от холода, он отбросил одеяло и встал с кровати. Он не знал, где Уильямс держал его одежду, поэтому надел брюки и рубашку, которые были на нем вечером. Схватив золотые монеты, он заспешил по коридору.

Яркий огонь пылал в камине комнаты для гостей. На кровати кто-то лежал. Она... Джон подошел и мягко положил руку ей на щеку.

Он скорее почувствовал, чем увидел, как она улыбнулась. Не было ни замешательства, ни сонливости во взгляде.

– Я все думала, придешь ли ты, – сказала она.

– Бог ты мой, ты должна была прийти ко мне!

Она рассмеялась.

– Вряд ли я смогла бы это сделать. Но раз уж ты здесь, смотри, не простудись – и приглашающим жестом приподняла одеяло.

Он стремился сдержать дрожь, но не мог. Он словно лежал с дочерью величайшего правителя мира. В ней не было ничего от шлюхи, совершенно ничего. Все шлюхи грубы, глаза их выстужены горечью пережитого – как будто всё они знают и нет для них ничего святого. Но здесь были только невинность, трепетная чистота – и ужасающая похоть.

Она позволила ему себя раздеть. Обнаженная, она привлекла его к себе, сняла с него одежду.

– Пошли, – она встала с кровати.

– Пошли?

– К камину. – Обняв друг друга за талию, они подошли к огню. В комнате было тепло; ее служанка, очевидно, развела огонь не более часа назад. – Скажи правду, – заговорила она. – Я первая?

– В каком смысле?

– Первая, в которую ты по-настоящему влюбился. – Она коснулась его – столь бесстыдно и столь чудесно.

Он взглянул вниз, на ее руку, поражаясь тому, что этот простой жест может принести такое удовольствие. Он еле держался на ногах.

– Да! Я люблю тебя!

Он стоял, застыв, потрясенный, не в силах оторвать взгляд от ее дивного тела, дерзкого и страстного в своей наготе. Она подняла лицо, обвила руками его шею; губы ее раскрылись. Он поцеловал ее, он припал губами к ее рту – и ощутил кисловатое, до странности холодное дыхание.

– Вернемся в постель, – бросила она и повела его от камина, взяв за руку; затем вдруг остановилась и, удерживая его на расстоянии вытянутой руки, уставилась на него своим пристальным взглядом. – Дай-ка мне на тебя посмотреть. – Руки ее пробежали по его груди, легко коснулись мускулистого живота и без стеснения стали исследовать интимные части. – Ты когда-нибудь болел? – спросила она.

– Конечно нет! – Его поразила эта бесцеремонность. Что ей за дело до его болезней?

– Эта болезнь передается от тела к телу, – отрешенно сказала она. Она, конечно, говорила ерунду. – Но это неважно. Меня интересовало общее состояние твоего здоровья.

– Я в полном порядке, мадам. – Он мрачно прошел мимо нее и улегся на кровать. Она посмотрела на него сверху вниз, легко рассмеялась и закружилась по комнате; тело ее было преисполнено грации и красоты юности. Джон зачарованно следил за ней взглядом – в нем росло нетерпение.

Внезапно она прыгнула в кровать. Это была высокая кровать с пологом на четырех столбиках, и прыжок ее показался Джону совершенно сверхъестественным. Он попытался засмеяться, но что-то в ее поведении остановило его. Она показалась ему раздосадованной, когда забиралась под одеяло.

– Ты ничего не понимаешь в любви, – громко произнесла она. Затем вдруг оказалась с ним рядом. Сидя на корточках, – глаза, как у проказливого эльфа, – она спросила: – Не хотел бы поучиться?

– Я бы сказал... да. Хотя ты и не спешишь со своими уроками.

Она без предупреждения схватила его за щеки и неистово впилась в губы. Язык ее оказался у него во рту. Он был жестким и шершавым, как ерш, и Джон удивленно отстранился. Как может быть такое во рту человека? Это просто ужасно. Он в замешательстве бросил взгляд на дверь.

– Не бойся меня, – сказала она. Затем весело рассмеялась – и смех ее зазвенел в предрассветных сумерках.

Джон не был суеверным человеком, но в этот момент он вспомнил о лагерях цыган. А вдруг она цыганская ведьма, пришедшая сюда, чтобы заявить о своих правах на поместье Хэдли? Она, должно быть, заметила выражение его липа, потому что буквально бросилась на Джона. Ее руки скользили по его телу, плоть ее касалась его плоти, она подставляла ему лицо для поцелуев.

И он ее целовал. Он целовал ее так, как никогда никого раньше. Он покрывал поцелуями ее губы, ее щеки, шею. А потом она вдруг приподняла руками свою грудь и подставила ее под его жаркие поцелуи. Никогда прежде не испытывал Джон такого удовольствия, лаская женскую грудь. Сердце его разрывалось от счастья. Забыв про цыган, он целиком отдался небывалому наслаждению. Мягко и настойчиво она передвигала его голову вниз, пока он не стал целовать ее самое тайное, самое интимное место.