Младший научный сотрудник 2 - Сергей Тамбовский

Вечером мать опять пришла домой с красными глазами. Я вздохнул и приступил к расспросам.

— Это снова он? Физрук в смысле? — спросил я у неё.

— Да, сыночек, опять он приставал, — призналась она, — не знаю уж, что и делать.

— Директору или там завучу говорила?

— Знают они всё, но молчат… сор из избы наверно не хотят выгребать.

— Так, — побарабанил я пальцами по кухонному столу, — где живёт этот хрен, знаешь?

— Знаю, конечно, а зачем тебе?

— Поговорю для начала…

— Может не надо, сыночек? Он здоровый мужик, метр девяносто ростом…

— Ничего, и до таких длинных иногда доходят нужные аргументы, — отговорился я, — так где, говоришь, он живёт-то?

— На нашей улице в том конце, который в парк упирается.

— Это в первом доме что ли? Козырное место, там, говорят, одни начальники проживают. А квартира какая?

— Двенадцатая, — еле слышно ответила мама, — я его учётную карточку видела.

— Ну и отлично, пойду подышу свежим воздухом, — сказал я, обулся в кроссовки кимровской обувной фабрики (пришла мысль, что надо бы гардероб обновить, деньги-то есть) и скатился по широкой лестнице во двор.

Что мне нравится в сталинском жилье, так это просторные лестницы и необъятные лестничные площадки. И еще высота в три метра и больше. У физрука по имени Владлен Игоревич (родители что ли пламенными большевиками у него были) был как раз такой домик, сданный в эксплуатацию в туманных тридцатых годах. Эпоха, конечно, была жуткая, нравы в обществе те ещё и атмосфера мерзопакостная, но строить эти ребята умели — и через пятьдесят лет всё стоит и радует глаз. С колоннами, баллюстрадами, эркерами и пилястрами, короче говоря, со всем тем, что порезал под корень Никита Сергеич на рубеже шестидесятых годов.

Так, двенадцатая квартира это, очевидно, в первом подъезде — ладно ещё, что в этом времени домофонов пока не наставили. Поднимаемся на третий этаж и звоним в дверь направо.

— Кто там ещё? — раздался изнутри зычный голос.

— Мне бы Владлена Игоревича, — ответил я максимально спокойным тоном.

Петли у этой двери не смазывали очень давно, поэтому открылась она со страшным скрипом. Внутри был действительно рослый гражданин с неприятной даже на первый взляд физиономией.

— Ну я Владлен, а ты кто?

— Петя, — спокойно ответил я, — Балашов моя фамилия.

— Родственник Клавдии Николаевны что ли?

— Ага, сын. Разговор есть.

— Ну заходи, — посторонился он.

— Не, — помотал головой я, — лучше прогуляемся — погода хорошая, чего в помещении вопросы решать?

— Щас я выйду, — буркнул он и закрыл дверь, а я спустился вниз и сел на пустую лавочку у подъезда.

Игоревич появился очень быстро, одетый в спортивный костюм. Я встал и мы вместе перешли через проспект Жданова к зеленой зоне вокруг стадиона ручных игр.

— Чего сказать-то хотел? — прямо спросил он меня.

— Слушай, Влад, — перешёл я на ты, — не надо к моей матери приставать, ладно?

— А тебе какое до этого дело?

— Не, — развеселился я, — действительно — какое, блять, мне дело до того, что моя мать каждый день с заплаканными глазами домой приходит? Почти что никакого.

— А она, что, плачет? — снизил тон он.

— Ну насчёт каждого дня это я загнул конечно, но пару раз в неделю точно, — ответил я.

— Нравится она мне, вот чего, — Игоревич достал из кармана пачку Беломора, предложил мне, потом закурил, опершись ногой на ограду вокруг пруда.

— Да это я уже и так понял, — махнул рукой я, — вопрос в том, что ты ей не нравишься.

— И почему это?

— Она говорит, что у тебя изо рта нехорошо пахнет, — бухнул я ему главный аргумент.

— Да ну? — изумился он, — а я и не замечал.

— Обычно это дело бывает, когда проблемы с желудком, — просветил его я, — ты бы проверился у этого… у гастроэнтеролога, заодно и здоровье поправишь… а дальше уж как получится. Прямо скажу, что лично у меня против тебя ничего нету — мать женщина достаточно молодая ещё, семью создать совсем не поздно. Только реши вопрос с этим запахом. Зубная паста со вкусом чего-нибудь там может ещё помочь и эти… полоскания в аптеке продаются — врач, короче говоря, всё по полочкам разложит, лады?

— Лады, — как-то даже смущённо отвечал Игоревич, — постараюсь решить этот вопрос в короткие сроки.

Погорелый театр

— Чего сидите-то? — высунулся Аскольд из дырки в полу, в которую уходила винтовая лестница, — там в зале семинаров театр выступает, а вы тут сидите.

— Да ну? — удивился я, — и что за театр?

— У Никитских ворот называется, за главного там такой Марк Розовский, говорят, — ответил он

— Ну тогда надо сходить, — я отложил в сторону плату с недопаянными микросхемами, выключил паяльник, снял белый халат и встал.

— Шурик, пойдёшь? — спросил я у соседа.

— Можно, — лениво ответил тот, — только я первый раз слышу и название, и фамилию эту.

— Ну вот может и запомнишь, а ты, Оля, как относишься к театральному искусству? — спросил я у неё.

— Не пойду я никуда, — надула она губы, — у меня работы полно ещё.

А по дороге к залу семинаров Аскольд просвещал нас насчёт этого театра.

— Я слышал, что у них там очень оригинальная концепция творческого процесса — зрителей они в действие вовлекают.

— Это как? — удивился Шурик.

— Очень просто. Берут первого попавшегося зрителя за шкирку и тащат его на сцену…

— И чего он там делает, первый попавшийся? — продолжил удивляться Шура.

— Вовлекается в сценарий, чего — далее следует сплошная импровизация с элементами здорового юмора.

— Надо подальше сесть, — озаботился Шура, — что-то мне никак не светит такое вовлечение.

— Ну а чо, прикольно, — сказал я, — когда ещё на сцене рядом с настоящими артистами покривляешься на халяву.

— Ты тогда в первые ряды проходи, если не боишься, — предложил мне Шурик, — а мы где-нибудь сзади уж пристроимся.

Я так и сделал — зашёл в двери, которые ближе к сцене находились, и сел на свободное кресло в первом ряду с краю. А спектакль тем временем уже начался, была это инсценировка чеховского рассказа «Унтер Пришибеев», насколько я сумел понять.

— Унтер-офицер Пришибеев! Вы обвиняетесь в том, что 3-го сего сентября оскорбили словами и действием урядника Жигина, волостного старшину Аляпова, сотского Ефимова, понятых Иванова и Гаврилова и еще шестерых крестьян, причем первым трем было нанесено вами оскорбление при исполнении ими служебных обязанностей. Признаете вы себя виновным? — возопил со сцены артист, исполняющий, по всей видимости, роль мирового судьи.

Унтер Пришибеев, весь какой-то сморщенный и маленький и в обычной советской одежде, отвечал в том смысле, что народ табуном стоял, а он его урезонивал, чтоб разошлись — потому что где ж это в законе сказано, чтоб народ табунами ходил. А мировой судья продолжил уже полную отсебятину, никак не связанную с Антон-Палычем… ну или если сказать политкорректно, то импровизация пошла:

— Так, а сейчас мы спросим урядника, как обстояло дело…

И он спустился в зал.

— Где у нас урядник? — начал он рыскать взором по рядам, — не вижу урядника, — все дружно потупили взоры, разглядывая носки своих ботинок, а мне всё это было по барабану, я прямо на артиста смотрел. — Ага, увидел, — обрадовался судья, хватая меня за плечо, — пошли расскажешь, как дело было.

Я пожал плечами и выбрался вместе с судьёй на сцену.

— Позвольте представить вам, господа, урядника Жигина — расскажите, Жигин, что случилось на берегу реки 3 сентября сего года.

— Дык это самое, вашество, — начал я подбирать слова, — как же я могу рассказать, ежели меня в командировку в этот день отослали.

— Гм, — смутился судья от моего бойкого тона, — и куда же у нас сейчас посылают урядников в командировки?

— А то вы сами не знаете — на сельхозработы вестимо. Картошку с морковкой убирать и складывать в закрома родины.

— Странный урядник, — замялся судья, — на какие-то сельхозработы ездит… по нашему делу есть что заявить?

— А то как же, — с большой готовностью продолжил я, — унтер этот, не вслух будь сказано, не своим делом занимается, суёт свой длинный нос, куда не надо, а то, что ему положено делать, не делает — гнать его со службы надо.

Тут уже не выдержал артист, исполнявший Пришибеева:

— Что это вы такое говорите, господин урядник, — взволнованно отвечал он, — я свои обязанности от и до назубок знаю. И уж кому-кому