Убить зло - Рекс Стаут

Дику уже тогда была свойственна энергичная, решительная манера говорить, какой и сейчас отличается сорокалетний директор Ричард М. Карр. Уже тогда он упомянул про «пределы разумного» — но это не упрек, — его предложение было великодушным и щедрым. Для тебя тогда и сто долларов в неделю означали богатство и роскошь. Следовало или немедленно принять это предложение, или сказать: «Лучше положи мне для начала две тысячи, хотя с первых шагов я и этого не стою. Когда стану стоить больше, соответственно буду и получать». Или отказаться: «Нет, Дик, я знаю, что мое призвание — литература, и хочу стать писателем, но, ради бога, не забывай обо мне, потому что мне, быть может, придется голодать». Или тебе стоило… Да что там говорить! Эти пять тысяч заманили тебя ступить еще на один ненадежный мостик!

Но ни один из мостов на самом деле не провалился — до сих пор, до этого самого момента.

Это было в стиле Эрмы — больше никогда не вспоминать ту сцену в саду. Ты предпочитал об этом не задумываться. Во время своей первой поездки в Европу она, видимо, подумывала со временем взять тебя в мужья, а может, и нет. Долго тебя мучило любопытство, хотелось посмотреть на ее невероятного мужа, которого она подцепила где-то на пляже, недалеко от Марселя. В ту зиму, которую молодые супруги провели в Нью-Йорке, ты еще жил в Кливленде.

Женился бы ты на Эрме или нет ввиду предстоящего призыва в армию? Казначей «Карр корпорейшн» — одной из самых крупных металлургических компаний страны, безусловно, ты был бы освобожден от воинской повинности; и вместе с тем нужно признать тот факт, что, несмотря на это, мысль пойти в армию тебя соблазняла. Для казначея «Карр корпорейшн», живущего только на зарплату, было заманчивым жениться на пятидесяти процентах его акций.

Ты был настроен не придавать значения прелести и очарованию самой Эрмы, и все же она была поразительно хороша в то декабрьское утро, когда появилась в твоем нью-йоркском кабинете. Как всегда, без шляпы, и легкие золотистые волосы живописно обрамляли ее разрумянившееся лицо. Вы не виделись почти три года.

— А вот и я! Ну разве это не глупо?! Вернуться из Прованса в это время года! Должно быть, я старею — мысль о предстоящем Рождестве заставила меня вернуться. В прошлом году в Тунисе было ужасно — у Пьера пошла по всему телу какая-то сыпь, он ничего не мог есть, кроме сыра. Жалко, что Дик в отъезде — мне только что сказали. Как тебе нравится работать в Нью-Йорке? Господи, да ты потрясающе выглядишь! Такой элегантный!

Ты, конечно, так и не увидел бесподобного Пьера, потому что предыдущей весной он скончался где-то на Средиземном море. В редких письмах Эрмы, которые Дик обычно давал тебе прочесть, она никогда не касалась подробностей. Однажды за ленчем Дик передал тебе ее письмо и, когда ты закончил его читать, с усмешкой сказал:

— И почему же вы с сестренкой не закончили то дельце, которое когда-то затеяли в Кливленде?

Вот так! А ты и не подозревал, что Дика известят о вашей помолвке.

Теперь стало очевидно, что Эрма все-таки решилась закончить то «маленькое дельце». Прошла лишь одна неделя ее пребывания в Нью-Йорке, когда она сказала тебе, что «по горло сыта дамским обществом»; может, так оно и было, и все-таки это не объясняло, почему она снова выбрала тебя. На этот раз ты был смелее, чем в Кливленде, и в то утро за завтраком ты напрямик спросил ее об этом.

— Понятия не имею, — беззаботно ответила она. — Не хочешь ли ты сказать, что считаешь себя недостойным меня?

— Я серьезно тебя спрашиваю, — сказал ты.

— Вот как! А ты спроси у цветка, почему он раскрывает свои лепестки для пчелы, или у семги, почему она проплывает тысячу миль, чтобы метать икру именно в данной реке. Если она прилично воспитана, она ответит тебе, но правдой это не будет.

— Такие отговорки меня не устраивают. Я действительно не могу себе представить, почему ты выбрала в мужья именно меня.

Этого было достаточно, чтобы вызвать ее раздражение, и ничего удивительного: ты выглядел настоящим дураком. Чтобы положить конец спору, она взяла дело в свои руки, и на следующую осень наступила кульминация того, что газеты назвали «юношеским романом».

Дело было улажено, тебе не пришлось принимать никаких решений. Звучит нелепо, но так оно и было. Ты никогда не давал своего согласия жениться на Эрме и не предпринимал никаких шагов, чтобы жениться на ней. Это было еще хуже, чем просто робость, это был поступок слабоумного дебила.

Если при такой позиции ты подсознательно нащупывал прочную основу в том нереальном мире, в котором существовал, ты ничего не выиграл, а только нажил себе проблемы и переживания. И по сегодняшний день акции Эрмы остались у нее, и сегодня вечером или завтра (о да, будет и завтра!), а ты пожизненно будешь казначеем с зарплатой в сорок тысяч. Эрма платит шестьдесят тысяч ренты за жилище, которое вы с ней называете домом. В год ты откладываешь по двадцать тысяч.

Все шесть автомобилей, стоявшие в гараже, куплены Эрмой, хотя есть еще один, о котором ей не известно.

Господи, сейчас у тебя в загашнике двести пятьдесят тысяч! Эрма платит слугам, коих число пятнадцать, не считая слуг в загородном доме. В прошлом году ее дивиденды… О, черт! Только начни эти подсчеты и никогда не закончишь. На самом деле тебе наплевать на деньги. Доказать это будет трудно, но это чистая правда.

Был еще один момент, когда ты мог, как выражается Дик, взять дело в свои руки. Еще один раз… в тот вечер около года назад… тогда еще было не слишком поздно… Но здесь кроется столько горечи, что, когда ты об этом думаешь, ты стараешься делать это с максимальной осторожностью и отстраненностью, иначе ты рискуешь потерять своего единственного и последнего друга, а с ним и рассудок.

Таков приблизительный портрет человека, который намеревается претворить в жизнь отчаянный и безнадежный план. Что ты делаешь, совершая еще один шаг в последней попытке произвести впечатление на самого себя? Она этому не верит, а она знает тебя гораздо лучше, чем ты сам. Вчера ночью она сказала:

— В общем-то я побаиваюсь, но не того, что ты вот так обидишь меня. Назови это презрением, все равно.

В тебе нет ничего, что поставило бы тебя вровень с остальными людьми. Не спрашивай меня снова, что нам делать дальше, мы ведь не два колеса в одной тележке.

Мы были созданы для того, чем с тобой занимались, но я была собой, а ты — собой. И сейчас ничего не изменится, сколько бы ты ни говорил. Ты знаешь, я всегда тебе лгала и буду лгать. И тебе нужна от меня вовсе не моя правдивость и честность.

Ты впервые слышал, чтобы она так долго говорила.

Когда в конце этой речи она выразительно приподняла руку, а выражение ее глаз, полускрытое веками, смягчилось, ты отпрянул назад, словно испугавшись собственных угроз. Рука ее упала, и она терпеливо и успокаивающе улыбнулась:

— Возвращайся завтра вечером.

Не достигнув и середины первого пролета лестницы, он остановился и прислушался. Внизу с шумом захлопнулась входная дверь. Это миссис Джордан выставила наружу бутылки для молока. Он едва не окликнул ее. В ответ она спросила бы, что ему нужно, таким тоном, что расхотелось о чем-либо ее просить.