Повесть о неподкупном солдате (об Э. П. Берзине) - Гунар Иванович Курпнек

на бумагу последнюю вспышку догорающего дня.

— Берзин верен себе! Творит! — услышал он сзади чуть насмешливый голос. — Люди на ходу застывают. А он творит! Страдалец от искусства!

Это был Яков Христофорович Петерс. Как всегда стремительный и резкий в движениях. Как всегда добродушно-насмешливый.

Эдуард Петрович познакомился с ним летом семнадцатого года на германском фронте, куда Петерса — большевика-подпольщика, активного пропагандиста и агитатора— направила партия. Разумеется, Берзин сначала этого не знал и видел в Якове Христофоровиче прежде всего умного, общительного человека, привлекавшего к себе людей неиссякаемой жаждой жизни, умением отогреть солдатские сердца в гнетущей обстановке затяжных, как осенние дожди, оборонительных боев.

Эдуард Берзин в годы первой мировой войны

О том, что Петерс — большевик, Эдуард Петрович узнал от самого Якова Христофоровича. Они сидели в тесной, с обвалившимися бревнами землянке и выжидали, пока наступит ночь и замолкнет немецкий пулемет, прочесывавший кочковатое поле, тянувшееся к сосновому бору. Под покровом темноты Петерс и Берзин надеялись перебраться через это поле. Эдуард Петрович уже не помнил, как они оказались в этой землянке и что им нужно было в том бору. Они просто сидели и ждали. И говорили об искусстве. Пораженный точным высказыванием Петерса по поводу манеры письма Гойи, Эдуард Петрович спросил его:

— Где это ты, Яков Христофорович, учился живописи? Кончил академию?

— Академию?.. Пожалуй! Техникой росписей стен я, брат, овладел с самой наимудрейшей из всех академий. Класс профессора Кандального закончил с отличием.

— Кандального?

— Ага. Я ведь большевик, «политический»…

Именно там, в сырых окопах, офицер царской армии Берзин начал постигать школу революции, впервые по-настоящему узнал о партии большевиков, о Ленине. И первым его учителем, а потом и другом стал Петерс.

Впоследствии Эдуард Петрович не раз просил Якова Христофоровича попозировать ему в свободную минуту. Но свободных минут у заместителя председателя ВЧК Петерса и красного командира Берзина оказывалось так мало, что Эдуард Петрович успел за время их знакомства сделать лишь беглый карандашный набросок.

А ему очень хотелось написать маслом вот этот высокий лоб с тяжелыми дугами бровей, обрубок-нос, резко очерченный подбородок, передать выражение грустно-веселых глаз Петерса, его застенчивую улыбку, притаившуюся в уголках рта.

Сейчас же, взглянув в лицо Якова Христофоровича, он, к удивлению своему, не заметил в глазах его той лукавой искринки, которая так красила этого седеющего человека. Эдуард Петрович увидел, как устал вечно стремительный, неугомонный Петерс. И, как это бывает между очень близкими друзьями, Берзин словно ощутил на своих плечах частицу этой усталости и почувствовал, как снова заныла раненая нога.

Очевидно, Петерс заметил перемену в лице Берзина.

— Показывай, что получилось, — нарочито бодро потребовал он.

— Нечего показывать. Всего несколько замерзших линий, — ответил Берзин, пряча блокнот в карман. — Я собирался идти.

— Ну, раз так — пойдем вместе. Проводи меня до Гороховой. Поговорим.

Подняв куцые воротники шинелей, они зашагали по Дворцовой площади. Быстро темнело. В диком хороводе крутилась поземка. В тревожных бликах разбросанных там и тут костров казалось, что всю площадь — и громаду Зимнего, и Столп, и Арку — охватили ледяные лапы метели, которые стараются сдавить людям горло в ярости хватают их со всех сторон. А люди все идут и идут, грудью пробиваясь сквозь эту воющую, злобную мглу.

Под Аркой Яков Христофорович и Берзин остановились. Закурили. Оглянувшись назад, Петерс задумчиво произнес:

— Рукой подать до Зимнего. А дистанция пройдена отсюда огромная. Но все еще впереди. Как начнешь думать и мечтать — дух захватывает. Куда там Сен-Симону и Фурье!

Берзин молча, кивнул. Яков Христофорович взял его под руку и, поймав тоскующий взгляд, тепло спросил:

— Скучаешь по дому? Далековато отсюда до Риги, а? Когда дойдем?

— Испытываешь? — вдруг ощетинился Берзин. — Ждешь — сомневаться буду по интеллигентской сущности своей? Художники, мол, народ ненадежный…

— Вот чудак, — усмехнулся Петерс. — Зачем мне тебя испытывать? Ты весь как на ладони… Так что не кипятись.

— Не могу я, Яков Христофорович, спокойно об этом, — горячо продолжал Берзин. — Чуть какая заваруха — на меня косятся: из офицеров, георгиевский кавалер. Не доверяют…

— Понимаю тебя. Худо, когда не доверяют, больно… Людям верить надо. — Петерс помолчал, думая о чем-то своем. Потом пристально взглянул на Берзина. — Хотя, с другой стороны, как доверять, когда кругом враги, когда ножом из-за угла, в спину… А кто это тебе не доверяет?

— Свои же, солдаты. Начнешь дисциплину требовать — сразу крик: офицерские замашки, старорежимные порядки…

— Кричат, значит? Я так понимаю: люди впервые почувствовали себя людьми.

— Так ведь без дисциплины нельзя! — снова начал горячиться Берзин. — Армия ведь!

— Согласен с тобой. Дисциплина нам нужна твердая, революционная. Ты потолкуй с Петерсоном. Он на таких каверзных вопросах собаку съел. Как он, кстати? Все кашляет?

— Ив чем только душа держится! Худющий стал, как Дон Кихот. Ему бы паек хороший да солнышка…

Попробую что-нибудь достать. Солнце не обещаю, а добрый кусок сала, — глаза Петерса весело блеснули, — мы ему под подушку положим, а? Вот удивится-то?

— Черта с два удивится! Я ему фунт масла в карман сунул. Так он его — в общий котел. Ильич, говорит, одним пайком обходится. И нечего, дескать, меня подкармливать… Ты бы хоть с ним потолковал, Яков Христофорович. От имени Чека.

Петерс не ответил. Засунув руки в карманы, он шагал широко, твердо Печатая шаг. И Берзину невольно подумалось, что вот таким шагом Яков Христофорович будет идти всю жизнь, что не будет у него ни старости, ни болезней, ни сомнений.

— А солнышка, Эдуард Петрович, нам бы всем не мешало, — глухо заговорил Петерс и зябко поежился. — Поверишь ли, иной раз мечтаю: сижу в теплой комнате, солнце меня со всех сторон греет, а я — книжки умнющие листаю, картинки рассматриваю. Здорово! С тобой такое бывает?

— Во сне. Мольберты снятся. Палитры. И еще рощи — как Барбизонские — солнечные, светлые, теплые.

— Каждому, выходит, свое! — Петерс, остановился. — А не кажется ли тебе, мой дорогой живописец, что мы с тобой форменные фантазеры? Расскажи ты своим внукам, о чем мы с тобой разговаривали в январе восемнадцатого года, — не поверят. Голод, разруха, контра на каждом шагу, а мы — книжки, картинки, Барбизонские рощи…

— Поверят! Если настоящими людьми будут — поверят.

Петерс искоса взглянул на Берзина. Потом резко, как отрубил, спросил:

Как нога?

— Ничего, ковыляет.

— Стоишь твердо?

— Как будто, — Берзин для убедительности притопнул. — А что?

— Есть поручение, — Петерс на секунду замялся. — Сегодня вечером ты свободен?

— Абсолютно.

— Ресторан Палкина знаешь?

— Не приходилось бывать. А что?

— Постарайся найти и приходи