Девочка из Франции - Жужа Тури

от смеха. Кто знает сестру Анжелу, сейчас словно ее самое услышал. «Беленькие овечки» — это отпрыски инженеров и служащих управления шахты, а Жанетту она называет «красной», тонко намекая на взгляды ее отца, Жозефа Роста. Жанетта всей душой ненавидела сестру Анжелу и с радостью навсегда покинула бы эту школу. Теперь-то она иной раз признавала, как прав был отец — не зря он три года назад так горячо протестовал против «свободной школы». Но тогда верх одержала бабушка Мишо, да и обстоятельства принудили отдать Жанетту к монахиням.

«Да что взбрело вам в голову, Жозеф? — кричала бабушка пронзительным, высоким голосом, и буквы «р» перекатывались у нее во рту, словно она полоскала горло. — Такому слабенькому, хворому ребенку ходить по четыре километра туда и столько же обратно?!»

«Ходят же другие, — сказал отец. — А дети… что ж, у нас здесь все дети слабенькие и болезненные…»

Но тут уж бабушка разбушевалась: она стучала кулаками по столу, швыряла все, что попадалось под руку, и обрушила на отца яростный поток слов:

«Ну и пусть ходят! Очень жаль, что находятся такие богопротивные родители, которые мучают собственных детей… Может быть, вам, Жозеф, неизвестно, что государственная школа — рассадник всех пороков? Откуда берутся все эти вайаны[2], эти сорванцы…»

Но тут отец энергично остановил тещу:

«Ну, хватит, мама! Лучше уж придержите язык… Помолчите».

«Нет, не замолчу! — визжала бабушка. — Я в ваши дела не вмешиваюсь. Куда вы тянете — не моя забота, улаживайте все сами с господом богом. Не беспокойтесь, придет время — покаетесь! Но свою внучку я не позволю в гроб свести. Хватит с меня, что дочь моя, того и гляди, сляжет от такого собачьего житья!..»

Иногда Жанетте вдруг вспоминалось, как глядел тогда на нее отец. Словно от нее самой ожидал он решающего слова. Но Жанетта во всем соглашалась с бабушкой. Вот еще! Очень нужно часами топать по дороге ради того, чтобы усесться на школьную скамью! Государственная школа — это большой, уродливый и ветхий барак, тогда как в прохладных коридорах женского монастыря разливается приятный запах ладана и цветов, а сестра Жозефа так красиво играет на органе за утренней мессой, что хочется плакать…

Но, вспоминая тот спор, Жанетта убеждается: да, именно тогда между ней и отцом произошел разрыв — Жозеф Роста отдалился от дочери, и воспитание ее перешло в руки бабушки и матери…

Жанетта стояла на терриконе, чинно сложив на груди руки. Припомнив все, что произошло три года назад, она упрямо вздернула плечи. Не беда! По крайней мере, папа не вмешивается в ее дела; он и так всем портит настроение — вечно он молчит, вечно не в духе. Сядет к окну и уткнет нос в иностранные газеты. Теперь уж как-то так получалось, что он жил в семье будто чужой. Все хорошо знали, что вот уже семь лет, как отец ежечасно, ежеминутно думает о возвращении на родину, хотя больше и не заговаривает об этом. Он неотступно мечтает о своей варварской стране, а между тем его домочадцы, коренные французы, даже и названия-то ее выговорить не могут — язык на нем сломаешь! А какие он строил планы, как готовился к этой поездке!

Перед глазами Жанетты вдруг словно всплывает образ отца, каким был он в то время — живым, деятельным, молодым. И вспоминается ей почти уже забытая ласка добрых отцовских рук…

Но, «на счастье», заболела мать — ей оперировали легкие в Лансской больнице. Несколько месяцев спустя она вернулась домой, похудевшая, слабая, постаревшая. Доктор сказал: «Дальняя дорога и резкая перемена климата убьют ее». А бабушка зажгла свечу перед изображением девы Марии и, набожно подняв к небу глаза, говорила: «Бог милостив… Он ведает, что нам уготовано…»

Постепенно мама немножко оправилась, снова начала вязать и продавать связанные вещи знакомым. Когда же на шахте стали работать три дня в неделю и заработок падал все ниже, мать, как и другие трепарвильские женщины, тоже поступила на фабрику и стала ездить в Рубэ. А отец все молчал. В углах рта у него залегли глубокие морщины, он только и думал о своей родине с непроизносимым названием…

— Мажиарроррсаг[3], — пробормотала Жанетта и неожиданно рассмеялась.

— Что ты говоришь? — спросила Мари.

— А тебе какое дело!

Вскочив с камня, Жанетта стала молча спускаться с отвала. Позади она слышала неуклюжий топот Андрэ, сопенье Стефана, осторожные шаги Мари Жантиль, но ждать их не пожелала. Она перешла через рельсы и, подталкивая ногой камешки, низко опустив голову, побрела домой.

Часы на церковной колокольне пробили шесть раз. Жанетта шла мимо вывороченных с корнями пней, мимо какого-то сарая, дверь которого была сорвана с петель ураганом; на главной улице под ее ногами захрустели черепица и куски штукатурки. Мощная, мятущаяся под небосводом сила как будто возмутила и его прекрасный покой, провела по его глубокому синему фону беспорядочные кроваво-красные и янтарно-желтые полосы; но эти неестественно яркие, кричащие цвета как бы смягчились, пройдя сквозь толщу воздуха, и отражались над Трепарвилем лишь бледными отсветами. Жанетту поразила красота поселка, никогда не виденная ею раньше. Однообразные серые дома словно парили, плыли перед ее глазами… Она глубоко вздохнула, в груди стало радостно и больно. И впоследствии всякий раз, когда Жанетте вспоминался родной поселок, перед глазами ее возникала именно эта картина.

…Около большого огороженного участка стояли два мальчика, ученики государственной школы, и девочка. У одного мальчика в руках были ведерко с клеем и толстая кисть, у другого — хозяйственная сумка матери с большим бумажным свертком. Он вытащил из свертка один лист и разостлал его на земле изнанкой кверху. Его товарищ быстро прошелся по ней своей кистью, а девочка тут же подхватила лист и ловко приклеила к забору.

Жанетта еще издали узнала ребят. А девочка — это же ее одноклассница Роза Прюнье! Вот было бы занятно, окажись здесь сейчас сестра Анжела! Жанетта прекрасно знала, чем занимается эта тройка вайанов: они расклеивают плакаты. Всюду они суют свой нос, до всего им дело: то плакаты развешивают, то листовки раздают, то у них собрание, то демонстрация…