Экспресс Токио - Монтана - Ричард Бротиган

Долго же они летели с неба, эти две снежинки с перемазанными кремом физиономиями, и как же смешны их мучительные потуги сохранить достоинство в мире, который очень хочет отобрать его у них, ибо привык к большим снегопадам два фута, не меньше, — и лишь хмурится, глядя на снегопад из двух снежинок.

Снежинки разыграли комедию и брякнулись на снег, оставшийся после дюжины снегопадов этой зимы, — нужно было подождать, и я высматривал в небе новые хлопья, пока не понял, что эти две снежинки и были снегопадом, как Лорел и Харди.

Я вышел во двор и стал искать. Я преклонялся перед мужеством, с каким эти двое умудрились сохранить лицо. Я искал их и мечтал, как положу снежинки в морозилку: там им будет удобно, там они найдут внимание, восхищение и восторг — все то, чего достойна их красота.

Вы никогда не искали две снежинки на земле, покрытой снегом уже не один месяц?

Я более-менее представлял, куда они упали. Я искал две снежинки в мире миллиардов. И ведь мог на них наступить а это не слишком приятная мысль.

Совсем скоро я бросил думать о том, безнадежна или нет эта затея. Самый маленький в мире снегопад навсегда исчез. Его не отличить ни от чего другого.

Остается радоваться, что уникальное мужество этого двухснежинкового снегопада как-то живет в мире, где таким вещам не всегда рады.

Я вернулся в дом, бросив в снегу Лорела и Харди[1].

Если задуматься о Сан-Франциско, вряд ли кому в голову придут змеи. Туристский же город — люди ездят поглазеть на французские батоны. Не нужны им в Сан-Франциско змеи. Если бы они знали, что вместо французских булок им подсунут змей, сидели бы дома, во всей остальной Америке.

Но туристы могут спать спокойно. Я знаю только одну змеиную историю Сан-Франциско.

Когда-то я дружил с очень красивой китаянкой. Она была необыкновенно умна, а на отличной фигуре сильнее всего выступали груди. Большие и прекрасной формы. Груди цвели пышным цветом и снимали урожай внимания всюду, где бы она ни появилась.

Интересно, что в этой женщине меня больше привлекал ум, а не тело. Ум вообще очень меня возбуждает, а она была умнее чуть ли не всех моих знакомых.

Любой другой таращился бы на грудь, я же вглядывался в ее ум, аналитический и архитектурно четкий, как свет зимних звезд.

Какое отношение интеллект прекрасной китаянки имеет к сан-францисским змеям, спросите вы, повышая градус нетерпения.

Однажды мы с ней заглянули в магазин, где торговали змеями. Нечто вроде сада рептилий; мы без особой цели гуляли по Сан-Франциско и случайно наткнулись на эту змееводческую нору.

Ну, зашли.

Магазин заполняли сотни змей.

Змеи были всюду, куда ни посмотри.

В этой лавке после того, как человек замечает, я бы даже сказал — сразу после того, как он замечает змей, он замечает и вонь змеиного дерьма. Насколько я помню — хотя, если вы серьезно изучаете змей, не стоит особо молиться на мои слова, — так мог пахнуть труп ленивого и сладкого пирога-утопленника размером с хороший фургон; хотя и не настолько ужасно, чтобы сразу бежать из магазина.

Нас очаровал этот грязный змеюшник.

Почему хозяин не убирает за своими змеями?

Змеи не любят жить в собственном дерьме. Им бы забыть эту проклятую богом лавчонку. Вернуться туда, откуда пришли.

В грязной змеиной лавке собрались змеи из Африки, Южной Америки, Азии — со всего мира, и теперь лежат в дерьме. Им нужен билет на самолет в один конец.

В центре змеиного кошмара стояла огромная клетка с очень тихими белыми мышами, чья судьба, наверное, — стать в конце концов лавочной вонью.

Разглядывая змей, мы с китаянкой обошли магазин. В аду рептилий было интересно и жутко одновременно.

Наконец мы остановились у ящика с двумя кобрами, и обе змеи уставились на ее груди. Змеиные головы только что не прижались к стеклу. Точно как в кино, только в кино не крутят вонь змеиного дерьма.

Китаянка была не очень высокая, примерно пять футов и дюйм. Две вонючие кобры пялились на ее груди, до которых им оставалась пара дюймов. Может, поэтому мне всегда нравился ее ум.

Честь, которую ему оказали, послав на всеамериканский чемпионат по футболу, осталась с ним на всю жизнь. В двадцать два года он погиб в автокатастрофе. Хоронили его под дождем. В середине службы священник забыл, о чем говорит. Все стояли у могилы и ждали, когда он вспомнит.

Вспомнил.

— Этот молодой человек, — сказал священник, — играл в футбол.

Горы в Монтане бесконечно меняются: от минуты к минуте, ничего не бывает прежним. Так работают солнце, ветер и снег. Так играют облака и тени. Я опять смотрю на горы. Время нового заката. На этот раз — приглушенного. Выходя из дому и направляясь сюда, в комнату, что уселась под крышей красного амбара, а в ней к большому окну с видом на горы, я ждал совсем иного заката.

Я предполагал увидеть чистый резкий закат, аналитичный в своем понимании этого первого в долине снежного осеннего дня.

…10 октября 1977 года.

Вчера, когда мы ложились спать, падал снег, но теперь закат меняется снова, от минуты к минуте, примеряя другой характер. Приглушенность уступает место туманной резкости, что будто нож умеет резать что-то одно, а другого не умеет. Режет персик, но не режет яблоко.

В городке жила потрясающая бабуля — она командовала таксопарком, в котором вряд ли наберется две машины. Можно сказать, таксопарк состоял из одного такси с хвостиком, и это будет недалеко от истины.

Короче, год назад она везла меня из города — в тот день высокие белые облака заключили сделку с резким июньским солнцем, дела у них пошли хорошо, и потому свет в горах мелькал быстро и напряженно.

Мы, конечно, говорили о ледниковых периодах.

Бабуля обожала разговоры о ледниковых периодах. Это была ее излюбленная тема. А покончив с ледниковыми периодами, она переключилась на бегущий по горам световой узор.

— …ледниковые периоды! — воскликнула она, театрально подводя черту под ледниковыми периодами. Потом заговорила мягче. — Эти горы, — добавила она. — Я живу здесь больше полувека, миллион раз смотрела на горы и ни разу не видела одинаковых. Всегда разные, всегда меняются.

Когда бабуля заговорила о горах, они были одни, а когда замолчала — совсем другие.

Кажется, именно это я хочу сказать о закате.

— Разный, меняется.