Аристократия в Европе 1815-1914 - Доминик Ливен

Наступление на аристократию началось во второй половине восемнадцатого века. Просвещение отвергло представление о том, будто мировой порядок есть отражение божественной воли. Целью человеческой жизни стало счастье на земле, а не спасение на небесах. Не первородный грех был виною юдоли человеческой, а неправильное устройство правления, общества и экономики. Благоразумным людям доброй воли надлежало добиваться переустройства общества. Их достоинство и престиж должен был определяться тем вкладом, какой внесен ими в это важнейшее дело. Традиционные ценности, наследственные права и сословные привилегии препятствовали созданию благоустроенного общества и подлежали искоренению. Аристократам пора было прекратить чваниться своим рождением, фанатической преданностью роду и классу. Им следовало стать гражданами и воспитывать в себе простоту, доброту и трудолюбие.

Подобные доктрины подрывали устои, на которых зиждился старый режим. И угроза их многократно возросла, когда во Франции разразилась революция. До тех пор Франция являлась величайшей из всех абсолютных монархий Европы. Ее двор, аристократия и культура были в глазах дворянства других стран образцом для подражания. В восемнадцатом веке французский язык был обиходным среди немецких и русских дворян, которые смотрели на собственную культуру и родной язык как на провинциальные и плебейские. Лютая расправа с Бурбонами во имя свободы, равенства и братства произвели страшное впечатление. Права человека уже сами по себе представляли угрозу, а реализуемые посредством террора и распространяемые по континенту армиями мощнейшей европейской державы вселяли ужас.

Правда, Бонапарт притушил многие радикальные идеи, проповедуемые революцией. Милитаризованная, ориентированная на государственную службу империя, которую он создал, во многих отношениях приблизила французский абсолютизм к военно-бюрократическим монархиям, какими были Пруссия и Россия[3]. Однако даже бонапартистский «просвещенный» деспотизм сохранял ряд аспектов, которые пришлись весьма не по вкусу традиционной аристократии; среди них следует назвать фискальное и правовое равноправие, а также централизацию и бюрократизацию правления. К тому же, ни тирания Бонапарта, ни победа консервативных сил в 1814–1815 годах не смогли стереть из памяти воспоминания о годах 1789–1794, равно как и мифы, вдохновляющие идеи и образцы, которые эти годы завещали последующим поколениям европейских радикалов.

Весь девятнадцатый век тень 1789 года лежала на европейской аристократии. Уже никогда политика этого класса не будет столь безмятежно беспечной. До революции французская аристократия охотно впитывала многие ценности Просвещения. В особенности это относится к плутократической элите придворной аристократии. В этих кругах в ходу было презрение к религии и традиционным ритуалам, окружавшим трон и укреплявшим его престиж. «Бравировать радикализмом» вошло в моду, обеспечивая могущественных благожелателей всем, кто нападал на тиранию правительства и религиозный обскурантизм или выступал поборником прославляемой Руссо чувствительности и простоты. Более того, многие властительные аристократы искренне исповедовали принципы конституционной монархии, меж тем как провинциальное дворянство стояло за меритократию, то есть за власть людей, выдающихся умом и талантом, за то, чтобы именно таким людям был открыт путь наверх, а не придворным, захватившим высшие посты в армии и флоте. Главные консервативные «силы» — монархия, аристократия, поместное дворянство и церковь — были полностью разъединены, и их внутренние раздоры явились исходной причиной падения старого режима[4].

Французская революция содействовала консолидации консервативных сил Европы, в особенности непосредственно после 1789 года, но также и далее на протяжении всего девятнадцатого века. С либерализмом аристократии было покончено. Наиболее известным примером туг могут служить английские виги и консервативные течения, не чуждые реформизма. Последние имели своих представителей среди немецких дворян, крайне недовольных бюрократическим абсолютизмом, существовавшем в Германии до 1848 года, и в России, где такой же режим господствовал до 1905 года. Правда, консерваторы не забывали подчеркивать тот факт, что умеренные реформы во Франции стремительно переросли в гражданскую войну и террор. И русского царя Александра И, надумавшего ввести в 1861 году умеренные конституционные реформы, вполне могли удерживать, приводя в трепет, воспоминания о судьбе Людовика XVI и Генеральных штатах[5].

Еще до 1789 года авторы консервативного толка стали выстраивать аргументы против идей Просвещения[6]. Но именно в первые годы после революции появились основополагающие работы консервативных мыслителей девятнадцатого века. Из этих трудов наиболее известна книга Эдмунда Берка «Размышления о французской революции» (1790); и его защите вековых национальных устоев полностью отвечали голоса, прозвучавшие как в Германии, так и в России. Общим для всех этих трудов темами были: уникальность национальных традиций; опасность попытки преобразовать общество по чисто головным схемам; мудрость обычая, установившегося уклада и религии, которые являются столпами стабильности в обществе и личного благополучия. Записка «О древней и новой России» Н. М. Карамзина, где защищается вековой союз монархии и поместного дворянства против растущей силы пропитанного духом рационализма и реформизма чиновничества, по мысли в точности соответствует попытке Берка сохранить английский уклад, оградив его от доморощенных апологетов французских начал[7].

Пока правительственные, социальные и церковные элиты сохраняли единство, у революции снизу было мало шансов на успех в обществах, где подавляющее большинство населения составляли связанные обычаями, полуграмотные крестьяне. Но в Девятнадцатом веке революционные преобразования в промышленности, средствах связи и образовании изменили Европу, создав массовую базу для «идей 1789 года», создав общество, над которым аристократия уже не могла властвовать в традиционной манере.

К 1851 году более половины населения Англии жило в городах, а в Германии это произошло к 1900 году. Даже в многоземельной России одна пятая населения к 1914 году рассталась с деревней. Став рабочим классом, живущим в городах, переселенцы освобождались от надзора со стороны аристократии и государственной церкви — освобождались как раз в тот момент, когда рабочие стали подвергаться беспрецедентным дисциплинарным мерам и терпели крайние невзгоды от фабричной и трущобной жизни, в тот момент, когда, в сущности, коренным образом преображался менталитет как работников, так и хозяев. Рабочий класс мог подпасть под влияние крупных предпринимателей или же профсоюзных деятелей и социалистов; и в том и в другом случае с контролем над ними аристократии было покончено.