Оранжерея - Андрей Бабиков

Написанная по-латыни, она в середине шест­надцатого века попалась на глаза невежествен­ным итальянским перелагателям, оставившим от нее едва ли половину, искаженную к тому же про­странными вставками из «Annali veneti»[8]Малипьеро и католическими околичностями. Этот пере­вод, представляющий собой грубую компиляцию, был отпечатан в Падуе в 1585 году под названи­ем «Хроники далматских скитальцев», хотя жанр «Странной Книги» едва ли можно назвать хрони­кой: он ближе к Шекспиру, чем к Холиншеду. А к последним годам столетия относится знаменитая подделка «падре Доменико из Виченцы», опубли­ковавшего свой «перевод» (Милан, 1598) якобы найденной им в Вене подлинной и полной руко­писи «Странной Книги», в которой рассказывает­ся, как заботливо указано самим мистификато­ром на титульном листе, «о весьма занятных и не менее поучительных, к тому же целиком досто­верных странствиях далматских мореходов в кра­ях диких скифов, с описанием сих земель и обы­чаев тамошних обитателей, а также повествуется о предательстве и величии, любви и разлуке, кро­вавых сражениях и шумных пирах, с истинными свидетельствами паломников о неслыханных чу­десах и необыкновенных подвигах, и о воссо­единении двух любящих сердец, венчающем сию книгу, достойную пера Андреа да Барберино».

На самом же деле «падре Доменико» взял за основу падуанский текст, к которому он присо­вокупил три дюжины фрагментов собственной выделки, снабдив их не относящимися к делу ис­торическими пояснениями и длинными выписками из «Декад истории» Флавия Блондуса. Несмот­ря на то что обман был очень скоро обнаружен, причем попутно выяснилось, что автор перевода никакой не падре, а вышедший в отставку цер­ковный архивариус по имени Луиджи, его стряп­ню еще почти триста лет включали во все пере­издания и переводы «Странной Книги» (в том чис­ле в сокращенный русский перевод Грановского, Петербург, 1850), поскольку она сообщала неко­торую связность разрозненным частям книги.

К счастью, десять лет тому назад в одном част­ном архиве Триеста был найден другой перевод «Странной Книги», на сербский язык, созданный еще в начале семнадцатого века князем Арсением. Точный и поэтичный, волнующий и остроумный, глубокомысленный и увлекательный, он в одноча­сье переменил царившее до того в ученом мире настороженное отношение к канувшему без следа запредельскому шедевру. Выполненный исключи­тельно тщательно, хотя и с неизвестного краткого извода рукописи (относящегося, по-видимому, к более позднему времени, когда ее безымянного ав­тора уже не было на свете, а его нерадивый помощ­ник, сбегавший когда-то на корму поудить рыбу, превратился в дряхлого декана запредельского Ви­вария), он позволил заполнить смысловые зияния итальянского traduzione[9], а сведение двух существу­ющих переводов воедино — итальянского и серб­ского — дало возможность восстановить всю исто­рию основания Запредельска.

В ослепительном свете этого научного триум­фа, казалось, не могло остаться места для тене­вых силуэтов в темных нишах, и все же до сих пор еще в академических кругах Восточной Европы и Северной Италии встречаются упрямцы, которые вопреки фактам отрицают подлинность сербско­го переложения, считая его позднейшей поддел­кой (чьей? с какой целью написанной?); кое-кто, как известно, заходит настолько далеко, что отри­цает существование самого Запредельска.

Недавно один избалованный вниманием буль­варных газет фиумский профессор, пользующий­ся некоторым успехом среди ценителей скептиче­ской хрипотцы и охотников пожимать плечами по любому поводу, напечатал укоризненную статью с игривым названием «О пределах определений», в которой позволил себе усомниться в достовернос­ти «некоторых документов», относящихся к исто­рии «так называемого княжества Малого Каска­да», — на том веском основании, что-де его соб­ственное имя не значится в списке блестящих экспертов, признавших их подлинность. На это ему резонно заметили, что зависть не лучшее подспо­рье для разыскания истины, что уродство эрудиции зачастую проявляется в забвении этики, а мнимая ученость хуже самой мнимости в науке и что, преж­де чем оспаривать ценность чужого открытия, сле­дует для начала взять на себя труд ознакомиться с ним. Тогда разъяренный профессор опубликовал «открытое письмо» (жанр, сомнительный во всех отношениях) редактору научного обозрения, где был напечатан возмутивший его ответ, в котором бесстыдно заявил, что «в его распоряжении имеет­ся около дюжины письменных свидетельств раз­личного происхождения, из которых неопровер­жимо следует, что ни государства Каскада вообще, ни „Странной Книги" в частности никогда не су­ществовало». На просьбу предъявить хотя бы часть столь важных «свидетельств» последовало, как мож­но было ожидать, насупленное молчание. Несколько месяцев спустя, на симпозиуме медиевистов в Турине, группа немецких историков обратилась за разъяснениями к знаменитому академику Гринбер­гу, ученому колоссальной эрудиции и безупречной репутации. Однако, к всеобщему смущению, вось­мидесятилетний академик простодушно ответил, что он ничего не слыхал ни о какой «Странной Книге», так как последние пятнадцать лет он все свое время посвящает работе над десятитомной «Историей города Альтоны». Стоит ли говорить, что этот его ответ, слегка подправленный, тут же был опубликован как «авторитетное мнение свети­ла исторической науки, после которого уже невоз­можно всерьез говорить о подлинности сербского манускрипта».

Впрочем, эти журнальные дрязги, с их более чем скромным набором метафор (очернить, опо­рочить, бросить тень), слишком скучны, чтобы подробно писать о них. И то сказать: нам-то что за дело до истерик продажных историков или до «сенсационных разоблачений» провинциальных публицистов? Если близорукий «ценитель» живо­писи не замечает на волшебной картине за бар­хатной занавесью подернутой дымкой холмистой страны в узорном окне (далекая туча, туманные острова, нежная лессировка заката, крошечный рыбак в красном плаще, несущий снасть), это во­все не значит, что ее там нет. Анонимный автор «Странной Книги» (что значит «страннической», книги странствий) в одном месте мимоходом вы­ражает свое восхищение недавно изобретенны­ми во Флоренции «rodoli de vero da osli per lezer» («круглыми стеклами для глаз, чтобы читать») — нацепим на нос очки и мы и вглядимся в заоконный ландшафт попристальней.

1

Скудный таврический берег показался странни­кам диким и неприветливым. Оставив корабли в бухте Лусты, Матгео чуть свет, в лучшем своем дуп­лете с жемчужными пуговицами, отправился на ма­лой галере в замок генуэзского Консула в Каффу — с прошением и подношением.

День обещал быть погожим, черная грозовая точка на северо-востоке была не больше оливко­вой косточки. Дул попутный, хотя и слабый юго-западный ветер. Гребцы мерно поднимали и опу­скали длинные весла, скрипевшие на истертой постице. Прочь от берега с криком неслись желтоклювые, розоволапые, серокрылые, белогрудые чайки. Комит, до черноты загорелый босниец, ха­живавший вместе с Маттео от Китая до Ютлан­дии, прогуливаясь по куршее, следил за тем, что­бы гребцы не зевали. Маттео, сидя на корме под балдахином, диктовал писцу положения общин­ного устава странников, от которого до наших дней сохранились лишь заголовки статей: «О влас­ти ректора», «О Большом вече», «О ремеслах и цехах», «О содержании нищих», «О торговых днях и празднествах», «О терпимости к инакомыслящим», «О мерах против пожаров», «О покупке зер­на впрок и запасах»... На низком походном столе перед ним была разложена довольно точная ге­нуэзская charta Крымского берега («Taurica Chersoneso»), потрепанные края которой были при­жаты медными плошками. Крестиком недалеко от Лусты им было отмечено изрезанное бухтами место, где он намеревался основать свою малень­кую колонию.