Милый Ханс, дорогой Пётр - Александр Миндадзе

Но гости, шарахаясь от волка, падали, однако, всерьез и на ходу в панике безжалостно топтали друг друга. Уже целые толпы сталкивались в хаосе, шли слепо стенка на стенку, отчаяние выглядело правдоподобно. В давке слышались вопли, дамы, путаясь в платьях, ломали шпильки и сверкали, убегая, голыми пятками. В своей атаке на праздник волк успел побывать в объятиях пьяного, даже так. Хохоча над клыками, тот поставил зверя на задние лапы и безрассудно вел в танце. Мы с Валенсией видели это своими глазами, но не поверили, нет. Было и такое, что волк мчался прямо на нас, и Валенсия кричала во весь голос. Еще в толчее очки слетели у нее с лица, нас швыряло, как на корабле в качке. И опять она кричала, в меня вцепившись:

– Ты! Ты втянул! Я не хотела! Вспомни! Я говорила! Знала, что будет ужас! Это ты!

И вот этот волк не волк, или кто он там на самом деле, ускользает с поджатым хвостом. Пьяный все хохочет в одиночестве на весь зал, пока не душат рвотные спазмы. Но партнеры уже ищут друг друга и находят, пошли в танце. Еще слышны здесь и там проклятия со стенаниями, но они удачно вплетаются в переборы бандонеонов, обогащают звучание. У бара очередь, шампанское в самый раз. Зал-корабль отчаливает и опять поплыл после штормовой трепки. И веселье выживших еще веселей.

Мы с Валенсией ищем очки, ходим, нагнувшись чуть не раком. Высматриваем на паркете. Ноги танцующих, ноги… Бесконечные па сводят с ума. Па да па.

– Канитель, Какаду. О чем подумала, знаешь?

– О волке, конечно. Был ли волк.

– Не конкретен, Какаду. Я о хвосте.

– Поджатом.

– Теперь браво. Один волк забежал на территорию другого волка и поджал трусливо. Я доходчиво?

– Вполне. Кто другой?

– Чья территория.

Я показал – чья. Подскочив, поднимаю высоко ногу, изображаю седого Попрыгунчика.

– Ловишь на лету.

– Обострилось все, Валенсия.

Она вглядывается в меня, пальцем погрозила:

– Не пугай.

Со вздохом подбирает с паркета растоптанную уродливую оправу без стекол. Поскорей, стыдясь, убирает с глаз долой, прячет.

Разоружившись, без очков, выглядит прежней, какой давно была, в незапамятные времена. Я не свожу с нее глаз.

– Валенсия, здравствуй.

Смущена, смотрит близоруко, мир уже другой.

– Ха-ха. Это что же, новая жизнь теперь?

– Старая, пардон. И улыбка к нам вернется.

Она подмигивает:

– У меня, гран пардон, запасные в номере, ты как думал?

Мы стоим посреди зала, одни такие без движения. Пары кружатся вокруг, сменяя друг друга. И тут в танце подплывает к нам Булат, легок на помине. Он это, он, собственной персоной.

Валенсия не теряет хладнокровия:

– Булат-попрыгунчик, известный в кругах.

– Танцевальных.

– Ну, этих… определенных.

– Ты откуда это?

– Тебе не дано. Любопытный прежний нос, Какаду.

Но седая голова у Элизабет на плече, в паре они Булатом, в чем все дело. И глаза партнерши прикрыты в блаженстве.

Полушепот опять Валенсии:

– Были мужем и женой. Что с лицом, Какаду?

Пара поворачивается медленно, свой у нее ритм, от всех отдельный. И теперь Булат близко совсем со склоненной головой. И слезы блестят на глазах. Да, плачет он, рыдает, и плечи даже вздрагивают, поверить трудно.

А прожектор из тьмы выхватывает руку Элизабет, не ту, которая на затылке седом, другую, от ласки свободную. Глаза прикрыты, а рука зрячая, сама с глазами, и пальцы в неустанной работе. Ощупывают карманы, поглаживая нежно. Но и внутрь проникают, в глубине шарят, даром, что ли, красивые, длинные.

6

Элизабет впереди в своей шубе, еле поспеваем за ней, за обшарпанным чемоданчиком на колесиках. Коридоры “Шератона”. Из одного в другой переходим. И вот шуба сворачивает, чтобы тут же накинуться на нас с воплем из-за угла:

– Дорогие мои! Боже, как же я соскучилась! Вот вы, вот! Хорошие мои!

Обнимает по очереди каждого и вместе, к себе прижимает страстно, от чувств всхлипывая, а мы растерялись, не понимаем.

– Бедные!

– Чего-чего мы?

– Брошенные!

– Ты нас, что ли?

– А кто, кто?

И даже Валенсия с лицом своим серьезным шубу в ответ гладит растроганно:

– Так мы тоже с Какаду, тоже! Мы с ума вообще, пока тебя искали. По полной, считай, хлебнули!

– Ха-ха, шампанского!

“Здравствуйте” запоздалое со слезами. И Элизабет правда плачет. Так и стоим, сжатые, голова к голове, всё стоим неразлучно.

А я, с лаской вразрез, свое:

– А вот что мужик на груди у бабы как баба, это как?

– Опять нос, Какаду! – кричит Валенсия.

Элизабет с ответом тут как тут. У меня на языке, у нее на языке:

– Это мужик понимает, что баба лучшее, что было в жизни.

– Мужик прав, Элизабет.

Она головой качает:

– Не прав!

И чемодан свой подкатывает:

– Бери, галантный. Поехали.

– А номер твой? Идем и идем. Где?

– Мы не в номер.

– А куда?

Шуба без слов поворачивается и опять поплыла крейсерским ходом, занимая полкоридора. Еще и с Валенсией вдвоем теперь в обнимку. Встречные чемоданчики с трудом их объезжают. А из шубы этой извлекаются на ходу то йогурт, то опять йогурт, потом сыр в упаковке, и нарезки колбас – да хозяйка, видно, и сама забыла, что там в карманах у нее, поистине бездонных.

Догадливый я:

– Супермаркет по дороге?

Оборачивается:

– Вопрос опять, Какаду?

– Ответ уже.

Смотрим друг на друга, понимаем. Смеется:

– Не обольщайся. Еще много чего узнаешь, любознательный.

Все быстрее с Валенсией они по коридору, обнявшись. Сыром йогурты заедают. И вижу, как одна другой подножку, украдкой. Валенсия на четвереньках уже, недоумевает:

– Ты чего?

– А чего?

– Да ты ногу мне… Сдурела!

– Сама, сама.

– Сама себе, что ли?

И опять по коридору. Бегут уже, припрыгивают. Догоняю и, разъединив, хватаю за загривки обеих, потому что ведь уже и твердость нужна, пора. И вот держу крепко, и справа лицо, и слева лицо, простые женщины, не первой молодости.

– Какаду, ты властелин наш, вот ты кто!