Голубой дом - Доминик Дьен

— Эти люди ненавидят меня, Майя! Они хотели бы, чтобы я умерла вместо их сына! Мерзкие буржуа! Ограниченные скупердяи! Они выгоняют меня — меня, твою мать! Какое они имеют право?

— Я ничего не знаю об этой истории, Ева. Этот дом — твой! К тому же, — добавила она, обращаясь к бабушке, — я еще слишком молода, чтобы там жить.

— Тебя никто не заставляет там жить, — резко ответила Ольга. — Пока ты живешь с нами, но позже, когда у тебя появится своя семья, ты будешь счастлива, что получила Ашбери!

— Но мама вполне может оставить там свою мебель… это никому не помешает.

— Майя, прекрати спорить! Ты уже совершеннолетняя, и мы должны о тебе позаботиться. Когда нас не станет…

— Но ведь вы еще не скоро умрете! Вы же не оставите меня одну!

И Майя в слезах выбежала из комнаты, забилась в самый дальний угол сада, раздавленная отчаянием. Вернувшись домой, увидела, что ее косметика, смешанная с землей Сариетт, оставила на щеках цветные разводы. Она была похожа на Пьеро, бледного и печального. И не осмеливалась даже взглянуть на мать — настолько велики были ее смятение и стыд.

Майя часто думала, что, если бы Ева обняла ее и сказала: «Я тебя люблю!», Симон не прогнал бы ее. Но взгляд матери был полон ненависти. Симон, весь дрожа, воскликнул:

— Это же негодяйка! Преступница! Ольга, только взгляни ей в глаза, и ты поймешь, о чем я! Эта женщина не способна любить!

Белые цветы миндального дерева трепетали на ветру, роняя лепестки. Сердце молодой девушки уже не билось так часто, в него снизошла настолько абсолютная тишина, что это было почти оскорблением жизни. Сейчас, войдя на чердак, Майя закрыла глаза, чтобы прогнать воспоминание об этой невыносимой тишине и о запахе цветов, легком и свежем, которое постоянно преследовало ее.

В течение двадцати пяти лет, прошедших с тех пор, ни она, ни кто-либо другой — возможно, из-за отсутствия интереса, а может быть, из-за тайного стыда — не нарушали уединения этого места. Вплоть до нынешнего дня, когда Майе оставалось только убивать время, чтобы поменьше думать о том, что неумолимо ускользало от нее.

СНАЧАЛА Майя увидела детскую кроватку. У нее защемило сердце. Она вспомнила радость, какую испытывала с рождением дочерей. Как бежит время! Через десять, а то и пять лет у Ребекки может появиться свой ребенок. Майе было совсем не страшно становиться бабушкой в пятьдесят. Она представила себе малышей в просторных комнатах Ашбери, аромат детского косметического молочка на нежной кожице; снова ощутила исходивший от детей терпкий и стойкий запах свернувшегося молока и подгузников.

Расставляя вдоль стены высокий детский стульчик, прогулочную коляску, манеж, старые игрушки, Майя говорила себе, что все это еще наверняка пригодится. Затем она направилась в глубь чердака, открывая по дороге ставни, увитые снаружи диким виноградом, чтобы впустить солнечные лучи и почувствовать аромат нагретого дерева.

С первого же взгляда она с ужасом поняла, какая огромная работа ей предстоит. Обескураженная, Майя подумала, что стоило бы нанять временную прислугу для уборки, но тут же на нее нахлынуло прежнее чувство вины: если она позовет незнакомых людей, которые выбросят все эти пыльные предметы, оставшиеся от матери, не станет ли это новым отречением от нее?

Вдоль стен были в беспорядке свалены картины в рамах из светлого дерева, укрытые рваным брезентом.

Майя наугад вытащила одну из них, краешком брезента стерла пыль и поставила перед окном.

Женское тело, больше похожее на скелет, красное на фиолетовом фоне. Лицо женщины было выписано в реалистической манере. Взгляд ее выражал ужас, а рот был раскрыт в немом крике боли. Майя лихорадочно вытащила следующую картину: то же самое, но от головы у женщины остался только череп. Его окружал аляповатый ореол, сочащийся капельками крови. На третьей картине был изображен женский половой орган с широкими складками, окаймленными густой каштановой порослью, откуда извергался кровавый поток. Последняя картина была самой душераздирающей: скелетообразная женщина с раздвинутыми ногами вытаскивала из влагалища покрытого кровью младенца, чье крошечное личико было как две капли воды похоже на лицо женщины с первой картины.

Майя невольно попятилась от этих жутких полотен. Символика образов настолько потрясла ее, что она поспешила уйти. «Если эта женщина — моя мать, то ребенок — никто иной, как я. В сущности, Ева никогда меня не любила», — думала она в жестоком удручении, спускаясь по каменным ступеням.

Светлые стены комнат и запах лаванды немного успокоили ее. Майе казалось, что она выбралась из преисподней. Чтобы окончательно прийти в себя, она направилась к полке с пластинками. Это был бальзам на рану. Она выбрала квинтет Шуберта в обработке Хейфица и Пятигорского. Свернувшись клубком в бержеровском[1]кресле с темной обивкой, она закрыла глаза — на кончиках ресниц дрожали слезы — и отдалась звукам музыки, словно погрузившись в мягкие волны. В такт быстрым движениям смычка замелькали картинки: маленькая девочка в платье из органди[2], потом — отрывочные воспоминания из ее собственного детства. Музыка была наполнена венской беззаботностью — послышалось ворчание виолончельных струн, словно предупреждавших безмятежного ребенка о неминуемых опасностях. Вторая часть настолько точно соответствовала ее собственному ощущению крушения иллюзий, что Майя расплакалась. Она пыталась вспомнить хоть какие-то счастливые моменты из детства, но тщетно. Неумолимые шаги смерти слышались ей в пиццикато виолончелей, нарастающий темп которого сменился финальным меланхолическим мотивом.

Игла сделала последний круг по пластинке. Музыка прекратилась. Майя поняла, что блуждает в неизвестном прошлом. Картины матери потрясли ее. Но ведь живопись — это не слова. Слова не меняются, а картины каждый видит по-своему. Художник изображает свою истину, набрасывая на холст формы и движения, тени и краски, как писатель, выстраивающий слова на бумаге. Но как только на картину упадет первый чужой взгляд, она перестает принадлежать своему создателю. Его творение превращается в достояние каждого.

Майя встала, сняла пластинку с проигрывателя и поставила на место. Потом выпила холодной воды и решительными шагами снова поднялась на чердак.

Вздохнув, она накрыла четыре картины брезентом, потом вытащила из груды еще одну. На ней сражались два громадных члена с женскими головами. Лица обеих женщин были одинаковыми, чего нельзя было сказать о членах: у одного сохранилась крайняя плоть, другой был обрезан. Майя слегка смутилась: члены были изображены во всех подробностях, кожа на них выглядела как настоящая. Она невольно представила себе мать, которая поочередно берет их в рот. Вульгарность картины неприятно поразила ее.