Тревожный месяц вересень - Виктор Смирнов

— Как вы себя чувствуете, младший лейтенант? — спросил капитан, продолжая искоса заглядывать в листочек. Конечно же это было мое личное дело. И там было записано не только мое имя-отчество, но и все, что положено, в том числе заключение врачей. Про два метра кишок и прочее. Так что валять дурака не имело смысла. Но…

— Чувствую себя очень хорошо, — сказал я. — Раны залечены. Готов на фронт. Честное слово!

— Сказывается операция? — спросил начальник рай-отдела.

— Нет.

— А осколочки?

— Нормально. Иногда, на погоду… Но могу и бегать, и прыгать. Все пройдет.

— Комсомолец? — выбухнул юноша.

— Комсомолец.

Юноша заулыбался пуще прежнего и победно оглядел капитана и начальника райотдела. Как будто он прежде и не догадывался, что я комсомолец, и теперь переживал буйную радость. Ему было лет шестнадцать.

— Вот что, Иван Николаевич, — сказал начальник отдела. — Мы с тобой люди взрослые, что мы будем в прятки играть… На фронт тебе пока нельзя. Кумекаешь? Надо еще подкрепить здоровье, отдохнуть в сельской местности, на воздухе. Знаешь, огурчики там, помидорчики, медок. Да и время хорошее, вересень стоит, бабье лето… хоть и холодноватое что-то. У нас есть другое задание. Боевое! Мы совместно с товарищами Овчухом и Абросимовым, — он кивнул в сторону капитана и юноши, — подбираем кадры бойцов истребительного батальона, «ястребков» попросту, no-народному говоря. Не скрываем — работа опасная. Официально батальон дислоцирован в Ожине, в райцентре, но нам приходится разбивать «ястребков» на небольшие… совсем небольшие группы и распределять по селам. Что делать? Людей нет… Фактически «ястребки» в селе бойцы самообороны. Пока единственная защита от бандитов и опора Советской власти. Сам знаешь, как неспокойно в лесах. Фашисты ядовитые зернышки в нашу землю побросали. Волчьи ягодки после себя оставили. Предлагаем тебе должность старшего в вашем селе, взамен погибшего Штебленка.

Вот так-так!..

— Это выходит… вроде милиционером?

Вот ведь влип. Узнали бы ребята в дивизии!

— А что, зазорно?

Тут я сообразил, что поступаю неосмотрительно, поддавшись первому чувству. С начальством надо держать ухо востро — это солдатское правило.

— Почему же? — спросил я. — Дело как раз ответственное. Думаю, не справлюсь. Тут надо кого-нибудь постарше.

Самое ужасное, что, хватаясь за первые попавшиеся доказательства непригодности к новому назначению, лихорадочно изобретая различные способы спасения, я понимал всю их бесплодность. Уговорят они меня, как пить дать уговорят. Их трое, а я всегда теряюсь в разговоре с начальством, даже если оно представлено в одном лице. Конечно, с юнцом я бы справился.

— Мне ведь двадцать лет… Сначала надо набраться фронтового опыта.

— Как раз ваш фронтовой опыт нас и привлекает, младший лейтенант, — сказал капитан с какой-то особой, хорошо поставленной профессиональной нежностью в голосе. — У нас ведь кто в «ястребках»? Больше необученные. Трудно с кадрами. Так вот, товарищ Капелюх.

«Начальник райотдела умнее, чем капитан, — подумал я. — Он меня зовет по имени-отчеству».

— У вас опыт разведчика… И вы — местный!

— Да какой из меня разведчик! — взмолился я. — Меня взяли, потому что городскую десятилетку окончил… Немецкие документы читаю. «Шпрехаю»… Мне ни разу не давали фрица пристукнуть… Чтоб своими руками. Так, издалека стрелял. Из автомата! Какой уж тут опыт! Вот у нас ребята в разведке были — это действительно! Мне бы у них сначала подучиться.

Что правда, то правда. От самых тяжелых дел Дубов меня почему-то оберегал. Ножа не давал. Стрелять-то я в них стрелял, видел, как падают, как умирают. Но так, чтобы ударить в живое, сойдясь… Дубов говорил, что такие задания он будет давать мне в крайнем случае, что это не для впечатлительных, от этого нервная система страдает.

Капитан усмехнулся и прошептал что-то на ухо начальнику райотдела. Мне стало совсем тоскливо, я понимал, что для них дело уже решенное, но они почему-то очень хотят, чтобы я сам согласился.

— К тому же я, собственно говоря, не местный. Просто здесь бабка живет. Ну, родился я здесь… В каникулы приезжал. Вообще-то я городской, учился в Киеве, школа номер шесть, на Советской площади…

Я говорил и боялся остановиться, потому что понимал- сомнут они меня, задавят и не видать мне ребят как своих ушей. Мне оставалось отстреливаться до последнего и надеяться на чудо.

— Ну вот что, Иван Николаевич, — сказал начальник райотдела, когда мои обоймы иссякли. — Я же к тебе не с приказом, а как старший товарищ. Как член ВКП(б) к комсомольцу, с просьбой и поручением: пособить народу на боевом участке. Не хочешь, силком не заставим. Нам которые из-под палки не нужны. Но на фронт тебе все равно дороги нет. Кумекаешь? Поступишь куда-нибудь работать… Пожалуйста! Завклубом… или инспектором райосвиты. Правда, Абросимов? — спросил он у комсомольского юноши.

— Не сомневаюсь, что товарищ Капелюх выберет путь не тот, что протоптанней и легче, — ответил Абросимов, сияя, почти нараспев.

* * *

Ночевал я у этого юного комсомольского вожака с белым воротничком навыпуск. Он сам предложил. Я стоял у магазина с сидором, набитым положенным мне на ближайший месяц пайком. «Ястребки», как мне пояснили в рай-отделе, должны были получать кое-какое довольствие, чтоб оружие не падало из рук, и раз в месяц отовариваться в районном распределителе; я, конечно, отказываться не стал и получил три буханки черного хлеба, два кило пшенки и шмат старого сала. На плече у меня висел карабин номер 1624968. Расторопный инвалид из распределителя пообещал в следующий раз додать сахару, тушенки и муки. «Ты заходи», — сказал он, попросив меня расписаться за неполученное. «Смотри, выживу, зайду», — сказал я. Он улыбнулся.

Автомата, конечно, не нашлось, хотя я и пытался уломать старшину-каптенармуса, который молча перебирал карабины в сейфе. О гранатах нечего было и заикаться, но меня это не очень беспокоило: я-то знал, сколько в нашем селе припрятано гранат. Инша — река рыбная. Кроме карабина я получил брезентовый ремень с подсумками, восемь обойм и фуражку. Сапог тоже не нашлось. Зато мне выдали красивое удостоверение с печатью.

Стоял я у магазина и соображал, куда бы податься на ночлег. Дело клонилось к вечеру, нечего было и думать добраться до села. Ночью по нашим дорогам не ездят. Можно было пойти в сарай, который назывался автобусной станцией, но я видел, что там делается. Беда в том, что Ожин выжгли еще в начале войны. Здесь были казармы, и немецкая авиация, набросав «фонарей» в ночном небе, сделала из города костер. Бомбили небось неприцельно, по квадратам. Теперь большая часть Ожина состояла из печных труб, которые торчали как стволы невиданной величины зениток; город как будто с запоздалой готовностью собирался отразить новый налет. Но фрицы сюда уже не залетали.

Опыт подсказывал мне, что в таких местечках пустят на ночлег более охотно, чем в уцелевших, благополучных, но проситься в дом для меня было всегда мучительно. Кукаркин, тот у нас в разведке был большой спец по этой части, он действовал решительно, по-суворовски: «А что, хозяйка, не найдется ли среди ваших горшков местечка для моего котелка?» Или: «Разрешите моим чеботам переночевать под вашей лавкой?» Он ловкий был парень и, случалось, утром выходил с хозяйкиной половины, щурясь как кот. По-моему, военная жизнь доставляла ему определенное наслаждение.