Девочка на шаре - Марина Друбецкая

— Саша! — Чардынин в панике вскочил с места, но Ожогин, полуобернувшись, остановил его взглядом. Чардынин упал обратно на стул. Зарецкая с интересом наблюдала эту сцену.

Из кабинета Ожогина граф вышел через полчаса и скоро откланялся. Был он очевидно доволен. Уходя, насвистывал себе под нос какой-то веселенький мотивчик. Ожогин, проводив гостя, вернулся к столу. Вечер, как это бывает на юге, быстро переходил в ночь. Темнело. Зарецкая пристально смотрела на Ожогина, считывая с его лица то, что он хотел бы скрыть: только что он совершил сделку, последствия которой могут быть для него разрушительны.

Ей нравился этот человек, и нравилось его лицо. Крутой лоб. Глубоко сидящие под густыми бровями глаза, время от времени вспыхивающие зеленью. Резко очерченный нос. Большой, грубый и сильный рот. Короткая мощная шея. Быть может, он излишне грузен, но в этой мужской тяжеловесности есть своя привлекательность. Вон какие плечищи. И кулаки. Таким кулаком можно с одного маха убить человека. Впрочем, этот, слава богу, не убьет. Не то, что тот, другой. Она вспомнила Эйсбара, каким жестким становилось его лицо, как сжимались кулаки и как он рубил ими воздух, когда что-то шло не так, как он хотел. Вот этот убьет и не задумается. Она поежилась и вновь переключилась на Ожогина. «Не так уж велика между нами разница. Лет пять-шесть, не больше, — думала Зарецкая, пытаясь вычислить, насколько она старше Ожогина. — Я вдова, он тоже вдовеет. Почему бы и нет?» Она почувствовала томление в теле, непроизвольно поправила волосы, провела пальцем по губам и скинула шаль, обнажив пышные, начавшие слегка увядать плечи. Ожогин не замечал ее плеч. Он смотрел куда-то вдаль, поверх ее головы. Она проследила глазами за его взглядом. Багровое солнце опускалось в море.

— И лижет заката кровавую рану соленый и мятый язык океана, — вдруг глухо проговорил Ожогин.

— Да вы романтик, Александр Федорович! — засмеялась Зарецкая. Ожогин очнулся. Пожал плечами. — Ну а мне какие роли вы уготовите в своих фильмах? — продолжила она. — Я ведь вам пригожусь!

— Извольте — любую. Хотите — Гертруду, хотите — Аркадину. А хотите — обеих императриц, Екатерин Первую и Вторую. Вам любая под силу.

— Ну, верно, Гертруду. Офелию я уж не потяну. А… денег-то у вас нет, Александр Федорович. Нет у вас денег!

Ожогин вскинулся.

— С чего вы взяли, Нина Петровна?

— Наблюдала разыгранную тут вами пантомиму. По лицу мысли читаю. Граф цену заломил, да такую, что вы не ожидали. А отказываться стыдно и не хочется, верно? Вот вас всего и передернуло. Василий Петрович тоже сильно испугался. Верно я вас поняла, Василий Петрович? А теперь вы, Александр Федорович, сидите и думаете: а как дело с «Петром I» не выгорит? Как публика на него не пойдет? А сколько денег на производство уйдет? Одни костюмы чего стоят! Да и студия еще не достроена. Я была там у вас на днях. Большие деньги текут. А граф — помяните мое слово — еще вам нервы пощекочет. За каждое лишнее слово будете ему платить. Вот так, Александр Федорович.

— К чему вы клоните, Нина Петровна?

— А вы возьмите меня партнером. Что вы так смотрите? Прошусь к вам в долю. Я женщина богатая, одинокая, деловая. У меня первый муж зерном торговал, так научил дела вести. И синематография мне искусство не чуждое.

— Зачем вам это надо?

— Зачем, зачем… Вот вы у меня пьески моего покойного мужа купили два года назад и в сторону отложили. А я, может, хочу за них еще долю прибыли получить? Теперь поняли зачем?

Ожогин рассмеялся.

— Стало быть, верите в будущие прибыли, Нина Петровна.

Лицо Зарецкой, язвительно-насмешливое до этого мгновения, стало серьезным.

— Я в вас верю, Александр Федорович, — тихо сказала она, положив ладонь на его руку. Он поднес ее руку к губам.

— Ну что ж… Спасибо. Значит, партнеры?

— Партнеры.

Она хотела еще что-то добавить, но сдержалась и только провела рукой по жесткому бобрику его волос.

Дела Ленни шли в гору с удивительной скоростью. Контракт на серию рекламных фотоснимков неуемной спортивной фабрики «Сибирский мяч», множество мелких заказов от всяческих московских агентств. Их открывали дамочки, державшие десять лет назад литературные салоны, теперь эти дамочки разочаровались в слове и взялись за изготовление игривых шляпок, разрисованной посуды, мебели, сделанной по эскизам временно трезвых художников. И каждая владелица так называемой «художественной артели» готова была выставить в окошке витрины фотокартину со своими изделиями, а потом пустить по московским мостовым мальчишек-разносчиков с рекламными плакатами.

«Сибирский мяч» продлил контракт с Маяковским — в прошлом году тот позировал с кожаным мячом, в этом — с боксерскими перчатками. Ленни уже сделала с ним четыре сессии в фотоателье, но от личных встреч со знаменитым бритоголовым великаном отказывалась. Слишком дикий для нее. И на долю секунды чем-то неуловимо похож на ее потерянного хладнокровного любовника — Сергея Эйсбара, знаменитого синематографического режиссера, чьи прищуренные разноцветные глаза — зеленый и черный — рассматривали ныне пейзажи Индии. Дамочки-заказчицы говорили, что Маяковский на самом деле даже излишне нежен — просто взбитые сливки, ванильный крем. Об Эйсбаре такого не скажешь…

Ленни отщипнула ложечкой кусок эклера и опустила руку под стол — спаниель золотистого цвета, хмыкнув носом, осторожно слизал с ложки угощенье. Ленни убрала в конверт фотографические снимки — клиентка из ателье мебели «Канапе и компания», заказавшая серию снимков диванчиков, обитых шелком, только что ушла из кафе, оплатив счет и оставив Ленни чек на вполне интересную сумму. «Канапе» тоже хотела Маяковского на свой плакатик — оттого Ленни и показывала его фото с мячом и перчатками.

Ленни откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Снова этот Эйсбар. Снова… Да, он не очень-то умел нежничать, но когда вдруг сдавался, когда в отрешенном равнодушии возникала прореха, щель, когда он стонал и просил — Ленни вспыхивала, счастливая, что победила. Уже три месяца как он бросил ее. Не только ее, Ленни, но и заснеженную и слякотную Москву, киношную братию, студийные коридоры, просторные съемочные павильоны — все, что пало к его ногам после премьеры «Защиты Зимнего». Уехал в невыносимо далекую Индию, собравшись, как сказал, в один день. Соврал, наверное. И сейчас топливом ее удач была злость. Непроходящая злость, которая сделала ее взгляд острее, мнения — точнее, реплики — решительнее. Оттолкнуть любого, кто хотел отщипнуть хоть малую толику души.

Дверь кафе скрипнула, прощаясь с Ленни и спаниелем. «Пойдем, пожалуй, по Никитской, мимо церкви — дальше, в сторону консерватории, постоим под окнами репетиционных комнат, послушаем россыпи неточных нот, да?» — бормотала она собаке. А если сознание помутится — можно присесть на скамейку у памятника Чайковскому. И не спорить с воспоминаниями — пусть возьмут свое и сами уйдут.

Снова возник перед глазами день, когда она собиралась на его премьеру. Эйсбар телефонировал ей из Петербурга за неделю, и в голосе его она слышала хрипотцу скрытого желания — и так собиралась! Обегала все магазины в поисках «очень нужных пуговиц» для платья-комбинезона, которое было сотворено специально к премьере, и… конечно, подхватила простуду. Насморк, кашель, а ближе к поезду — лихорадка. Все как обычно — чуть что-то важное происходит в жизни, так в ее организме открывается тайная дверца для заразы. Они с Лизхен, любимой теткой, у которой Ленни жила вот уже пять лет и которой поверяла все секреты… почти все… они с Лизхен предполагали выехать накануне торжества. Несмотря на непрекращающийся шум в голове, отсутствие голоса, ломоту в суставах — ну, плохо! плохо! плохо! — Ленни была закутана в лисью шубку, обмотана шарфом, на ноги же были надеты шерстяные чулки, две пары шерстяных носков и меховые ботиночки Лизхен, великие Ленни на два размера. Однако в коридоре она потеряла сознание, а когда пришла в себя, уже не могла оторваться от подушки. Всплакнула и провалилась в горячечный сон. Во сне Ленни диктовала телеграмму Эйсбару: «Очень люблю». И подпись: «Кадр-невидимка». К вечеру ей стало лучше, она успокоилась и, обнимаясь с подушкой, уткнулась в томик Конан Дойля. В общем, Лизхен уехала на премьеру одна.