1661 - Дени Лепе

— А еще я вот что нашел, — сказал он, потрясая темно-красной сафьяновой папкой. — Она валялась у старика под ногами.

Довольный смелой выходкой юного сообщника, главарь подал знак остальным следовать за ним, не теряя времени.

— Пошевеливайтесь! И глядите в оба — на крыше иней, как бы не поскользнуться. Выбираться будем через Пале-Рояль. Оттуда рванем прямиком к Сене, а там ищи ветра в поле. Живей, — прибавил он, оглядываясь на окно в стене на расстоянии броска камня, откуда они вылезли на крышу, — гвардейцы, слышно, уже близко.

В тот же миг на крыше выросла здоровенная фигура капитана — за ним с грехом пополам поспевали трое гвардейцев, не выказывавших особого проворства. Перемахнув на крышу театра и сохранив преимущество в расстоянии, люди в черном бросились искать проход в здание. Вдруг они остановились, услыхав страшный грохот бьющегося стекла. Малыш в мгновение ока исчез в проломе стеклянной крыши, на которую он по неосторожности ступил, а может, соскользнул, карабкаясь по заиндевелой поверхности. Склонясь над зияющим проломом, главарь шайки увидел покалеченное тело мальчугана — оно лежало глубоко внизу, посреди широкой сцены нового театра его величества.

— Скорей! Ему уже ничем не поможешь. Прими, Господь, его душу! — перекрестившись, проговорил он. — Теперь он в истинном царстве.

Произнеся эти слова вместо надгробной речи, человек со странными глазами подал товарищам знак двигаться дальше в сторону прохода, куда он указал пальцем. В следующий миг на глазах гвардейцев они исчезли в проеме под крышей.

Тем временем, пока его сообщники пытались скрыться, мальчуган, корчась в муках, полз к краю сцены, на которую рухнул с огромной высоты. Из последних сил он достал из-под рубахи темно-красную сафьяновую папку, похищенную несколько минут назад. Теряя сознание; от боли, он просунул папку в окошко будки суфлера. Тут силы оставили мальчугана — голова его упала в лужу крови, которая растеклась по дощатому настилу сцены, будто зловещий шлейф, служивший как бы продолжением наполовину раздернутого пурпурного занавеса.

В эту минуту в зал, услышав шум, вошел театральный сторож; увидев тело, старик в ужасе кинулся за кулисы.

— Мольер, — вскричал он, — Мольер, на помощь!

Задернутые гардины, погашенные свечи, на исключением двух ночников по обе стороны изголовья постели больного, плотная противопожарная перегородка камина, за которой едва различались красноватые отблески раскаленных угольев, мебель темного дерева — все убранство было на месте в спальне кардинала Мазарини, служа редким посетителям, имевшим к нему доступ, напоминанием о том, что здесь умирает великий человек и что власть его была огромна. Торжественную тишину нарушали лишь неровное дыхание больного и бесшумные шаги камердинера, время от времени подходившего к постели, чтобы удостовериться, что его высокопреосвященству ничего не требуется.

На ворохе подушек лежал неподвижно самый могущественный человек во Франции, министр с неоспоримыми полномочиями, крестный короля — лежал и как будто дремал. Со стороны можно было увидеть только его осунувшееся, воскового цвета лицо и лоб, увенчанный красной кардинальской шапочкой в обрамлении венчика седых волос, а еще — покоившиеся поверх покрывал руки. Рукава белоснежной сорочки были оторочены кружевными манжетами.

— Книги, — тихо проговорил Мазарини. — Мои книги, бумаги… представить себе не могу смрад пожара на моих книгах! — продолжал он измученным голосом. И в отчаянии вскинул руку. — А картины… «Мадонна» Беллини,[4] Рафаэль — его же доставили из Рима только в прошлом месяце?.. Убытки подсчитали?

Тишину нарушил шепот:

— Пока еще не все, монсеньор. Но я прослежу.

Шепот исходил от странной живой формы, прилипшей к стулу, втиснутому между парой огромных сундуков слева от кровати больного. Только что не растворившись в покойной обстановке спальни, слегка пошевелился неприметный человечек, худосочный, с короткими костлявыми ручонками, напоминавшими грабельки. Облаченный в платье, похожее на сутану, с бледным скуластым лицом, выдающимся вперед и загнутым кверху подбородком, тонкими губами и с презрительной гримасой, человечек сидел, сложив руки на сомкнутых коленях и сжимая кипу бумаг. Его выпученные глазки сверлили Мазарини пронизывающим взглядом, в котором сосредоточилось все напряжение, накопившееся в этом маленьком существе.

— Картины спасли, ваше высокопреосвященство, только у одной огнем опалило раму, само же полотно в целости и сохранности.

— Подойдите, Кольбер…

Человечек мгновенно оказался на ногах и склонился перед больным в почтительной безмолвной позе, повернув голову чуть в сторону.

— Я долго пробыл в забытьи?

— Нет, монсеньор, — ответил теневой советник кардинала, — прошло несколько часов после того, как вы пожелали отдохнуть, узнав о пожаре.

— Что говорят о моем состоянии?

— Если правду, монсеньор, то вам надо больше отдыхать.

Первый министр короля Франции с досадой махнул рукой.

— С меня довольно льстивых слов придворных угодников и премудростей лекарей.

На мгновение он смолк, закрыл глаза и, смягчившись, продолжал:

— Одни давно спят и грезят о том, как бы меня похоронить, а другие боятся сказать мне правду. Симони, мой астролог… Приведите его, Кольбер. Я не тешу себя иллюзиями, просто хочу знать, сколько времени мне еще осталось. Меня считают больным — чудесно! Пишут об этом в пасквилях, песенки распевают, строят химерические планы — все это детские забавы. Главное — держать время в узде. Читали басню Лафонтена о молочнице и кувшине с молоком? Фуке передал ее мне пару дней назад, чтобы меня потешить. Вот вам сюжетец в назидание моим врагам… У вас случайно нет этой басни при себе, Кольбер? Забыл, как там в конце, — может, вы помните?

При упоминании имен Лафонтена и Фуке Кольбер весь напрягся. Впрочем, голос его звучал ровно, когда он, недолго порывшись в бумагах, ответил:

— Конечно, монсеньор, вот, замечательные строки: «Кто в мечтах не выигрывал битв? / Кто не строил воздушных замков? / Пикрохол и Пирр, и наша молочница, / И безумцы, и мудрецы…»[5]

И все же, да позволит мне с прискорбием заметить ваше высокопреосвященство, господин де Лафонтен поступает бестактно, расцвечивая иронией произведения, которые его покровитель Никола Фуке соизволяет передавать вам.

Мазарини поднял одну бровь, что означало — он требует объяснений.

— У меня тут, монсеньор, с десяток листков с грязными пасквилями, о которых вы упомянули. Господин де Лафонтен так и блещет в них остроумием…