Бег по краю - Галина Таланова

Потом шли по полупустынному городу… Перебежав дорогу в неположенном месте, наткнулись на ограду, которую им надо было обходить почти целую остановку.

– Перемахнем? – предложил Андрей.

И вот уже ее подхватили под коленки – и она обвивает напрягшуюся от тяжести ее тела мужскую шею, чувствуя, что снова сердце в груди стучит, как ускоряющийся поезд. Мгновение – и она на земле по ту сторону барьера. Мгновение полета над землей, с душой, наполненной чем-то искрящимся, с надеждой на чудо, словно весело бегущие пузырьки в новогоднем бокале шампанского, миг парения, который она почему-то будет помнить всю оставшуюся жизнь.

Собираясь на следующее свое свидание, с изумлением думала о том, что ей опять хочется оказаться на какой-нибудь укромной скамеечке, примостившись зажмурившейся кошкой у Андрея на коленях, мурлыкающей от того, что ее почесывают за ушком. Но Андрей почему-то и не думал искать скамеечку. Наматывали круги километр за километром по пыльному городу, держась друг от дружки на расстоянии полметра. Случайные знакомые или сокурсники. Говорили ни о чем. Лидочка терзалась мыслями, что сновали в ее мозгу кусающимися муравьями, проделывающими причудливые ходы. Но так ничего и не могла понять. Наконец, не выдержала, сказала, что устала:

– Может быть, двинем в общежитие или присядем?

– Устала? А я хотел еще погулять. У меня что-то голова болит…

И снова они принялись наматывать километр за километром. Лидочка чувствовала, что на ступне у нее образовались натоптыши, а мизинец и косточка сзади стерты до крови так, что она уже еле ковыляет. Но шла и шла, точно Русалочка из сказки Андерсена, с израненными ногами…

И в следующую их прогулку все повторилось, и опять… И даже когда они наткнулись на лавочку и Лидочка буквально упала на нее, не спрашивая Андрюшу, упала просто потому, что опять стерла ноги уже другими туфлями – только теперь на боковых косточкам и там, где туфля спереди врезалась в кожу, они просто сидели на расстоянии полметра друг от друга и разговаривали ни о чем. Лидочка хотела к Андрею придвинуться, но подумала, что это неудобно. Но они все сидели и сидели… Лида чувствовала, что ее уже начинает пробирать дрожь и холодный ветерок облизывает ее своим прозрачным языком. Она хотела было уже встать, но тут резко поднялся Андрей, нагнулся к ней – и в одно мгновение она снова оказалась сидящей в напряжении у него на коленях. И снова рука слепым и теплым зверьком ползала по ее телу, постепенно выводя ее из состояния окоченения.

Так бывает: и не собиралась вроде замуж пока, а вдруг раз – и заклинило. Андрей сам был такой положительный, и семья его понравилась, хоть и ощутила она холодок, исходящий от свекрови. Легкий такой холодок, от которого мурашки по коже ползут и хочется втянуть голову в плечи, чтобы согреться.

Ее рассматривали так, что ей казалось, что она проходит медосмотр, бегая от врача к врачу… И она ощущала то холод фонендоскопа у себя на груди, то металл лопаточки на языке, а то и вовсе клеенку гинекологического кресла. Смотрели снизу вверх, прощупывая сантиметр за сантиметром, выворачивали наизнанку, пытаясь разглядеть содержимое… Она так и читала по глазам свекрови поставленный ей диагноз. Да, жаль, что не из интеллигентной семьи, без рода и племени, но в конце концов такие карабкаются к солнцу изо всех сил, заглушая нежные садовые цветы… Не хватает интеллигентности, но зато она будет тащить на себе быт и не станет требовать от сына помощи, потому что так было принято в ее семье… Не известно еще, какую другую шалаву сын может привести в их дом. А эта и учится с удовольствием, и серьезная, за сына будет держаться, так как бежать ей некуда, не в деревню же ехать, да и Андрюша влюблен в нее, похоже. Может, конечно, просто друзья его женятся потихоньку, вот и он отстать от них не хочет…

Когда Андрей предложил ей за него замуж – а сделал он это очень буднично: они просто прогуливались по набережной – была весна, душно пахло черемухой и резко похолодало, но солнце смотрело в глаза – и было понятно, что лето уже не за горами. Ветки яблонь и вишен были густо обсыпаны цветом, уже опадающим на тротуар и издалека казавшимся морской пеной, вышвырнутой отхлынувшим морем…

Лида не обрадовалась, не бросилась ему на шею, а буднично подумала: «Ну вот. Цель достигнута». И сказала: «Да». Хотя ей казалось немного нереальным то, что она через полтора месяца станет мужней женой. И не радость заставляла сердце биться быстрее, а тревога и страх перед неведомой жизнью в чужом и большом доме, где она, будто по сосновым иголкам ходила босиком, осторожно, но все время укалывалась и ежилась. Ей повезло. «Отхватила профессорского сынка, и по квартирам скитаться полжизни не надо будет», – завидовали подруги. А она чувствовала себя лошадкой, пасшейся на цветущем лугу, залитом солнечным светом, жующей сладкие цветки клевера и пачкающей нос в желтой пыльце ромашек, которую теперь загоняют в стойло. Оденут уздечку, затянут подпругу, привяжут бубенчики – и только тогда выпустят на простор… Не порезвиться – везти несмазанную телегу, что зовется семейной жизнью, чувствуя уздечку, больно рвущую уголки губ… Откуда-то у нее было это знание умудренной и умотанной жизнью клячи? «Укатали сивку горки»… Это то, что рано или поздно говорит большинство… А пока сердце сжималось от страха и невозможности отменить то, к чему она шла целых два года знакомства с Андреем.

Выбирала фасон для платья, что впервые шила в ателье, как посоветовали подруги… Юбка годэ, расширяющаяся волнами книзу, точно чашечка раскрывшегося колокольчика, покачиваемого ветром; пышные рукава фонарики по локоть, а дальше высокие манжеты, обхватывающие руки, будто перчатки; огромный атласный бант, из-под которого стекают водопадом струи гофрированного шелка… Покупали по талонам, полученным в загсе, белые лодочки для нее и черные лаковые туфли для Андрея, меряли кольца в ювелирном… Андрей обычные кольца не захотел, выбрали с причудливой гравировкой, в тайной надежде на то, что совместная жизнь будет как чудо…

Свадьбы, можно сказать, не было. Свекровь считала, что играть свадьбу – это мещанство. И уж тем более непозволительно праздновать ее так, как гуляли у нее на селе: почти всей хмельной деревней, с выкупом, с песнями, прибаутками и матерными частушками; с опухшими свиными рожами, прилегшими отдохнуть в тарелку с салатом и с непременно разбитой на следующий день рюмкой. Посидели с родителями и свидетелями немного за круглым столом – и все. Ее мать, сельская учительница, не возражала.

Входила она в семью мужа тяжело, ей все время казалось, что она Золушка на балу, которая не нашла во что переодеться и напялила платье с чужого плеча, хотя и красивое, но болтающееся на ней как на вешалке, отчего она напоминала огородное пугало, взмахивающее руками от порывов ветра. Самое главное было не открывать рта. Она инстинктивно чувствовала: что бы она ни сказала, окажется не так. Она старалась не спорить и не высказывать своего мнения, понимая, что ее соображений никто в расчет не возьмет, а вот спровоцировать вспышку негодования можно очень даже запросто. Запирала в себе все мысли, словно дикого зверя в клетку, думая о том, что когда-нибудь все же выпустит их на волю, забыв закрыть замок. Андрей слушался все равно не ее, а мать. Моментами она чувствовала себя непритершейся деталью в бесперебойно работающем механизме этой чужой для нее семьи, колесиком, имеющим зубчики по размеру чуть больше, чем нужно бы для бесшумной и безотказной работы этого устройства. Но время шло, зубчики стачивались – и она с удивлением для себя обнаруживала, что находит у себя в голосе интонации свекрови, а трапеза со сковородки в целях экономии чистой посуды становится невозможной.