Императрица Соли и Жребия - Нги Во

Толченый рис, сдобренный березовым соком, еще не остыл, и некоторое время они ели в дружеском молчании: зачерпывали рис руками, сложенными ковшиком, отправляли в рот и омывали пальцы в плошке с водой. После еды Крольчиха аккуратно ополоснула свою миску, отставила ее в сторону и улыбнулась одеянию из белого тюленьего меха, как давней знакомой, встреченной на базаре.

Полагаю, вы уже поняли, что в этом старом строении я чувствую себя как дома. Да, род мой происходит из здешних краев, но, когда мне было всего пять, округ отправил меня в столицу вместе с сотней сань березового сока, тридцатью молодыми козами и пятьюдесятью коробами оранжевого красителя. Видите ли, коробов с красителем требовалось пятьдесят пять, и местные надеялись, что если вдобавок послать меня, то сборщики налогов простят недоимку.

Должно быть, так и вышло, и следующие четыре года я драила Дворец Лучезарного Света, не поднимая головы. Я изучала дворец по плинтусам, древесине половиц, запаху бумажных ширм; узнала, что масляные лампы горели всю ночь, дабы мрак никогда не приближался к его божественнейшему присутствию, Императору Сосны и Стали, – императору Сун.

Пусть я была всего лишь деревенской девчонкой с кроличьими зубами, но работала так усердно, что в возрасте десяти лет меня повысили в должности – поручили убирать на женской половине. Как я гордилась, когда мне выдали покрывало – знак, что я принадлежу к слугам из внутренних покоев! Знай я в то время грамоту, написала бы родителям о том, как их дочь в покрывале и зеленом облачении домашней прислуги вместе с еще двумя сотнями слуг ждала возле Зала Павловний новую императрицу с севера, чтобы поприветствовать ее.

Надсмотрщики из императорского домашнего приказа выстроили нас во дворе еще до рассвета, вышагивали вдоль строя туда-сюда нервной кошачьей походкой, а тех, кто горбился или зевал, нещадно хлестали бичом из конского волоса. Несколько девушек лишились чувств, но я была крепкой и выносливой и простояла, как изваяние, до самого полудня – и тогда во дворе поднялся переполох. Услышав, как хлопают на ветру знамена и кричит стража, мы поняли, что императрица прибыла.

Вопреки давним угрозам ее покойной матери, она явилась не с войском мамонтов, чтобы сокрушить стены Дворца Лучезарного Света. Ее сопровождал лишь почетный караул, который во внутренний дворец не пустили, так что по длинному проходу в императорский двор она прошла одна.

Нас осыпали упреками, ударами бича, предупреждали, что если мы посмеем поднять глаза на будущую мать императора, то нас отправят чистить кухонные помойные ямы. Но я, не удержавшись, все же бросила взгляд на императрицу, когда она проходила мимо.

В историю она войдет как уродливая женщина, но это неправда. Она обладала чужеземной красотой, подобно языку, читать на котором мы не умеем. Ростом немногим выше меня, десятилетней, сложением она напоминала дочь какого-нибудь погонщика волов. На спину ей падали две черные, словно тушь, косы, лицо ее было плоским, как блюдо, и почти идеально круглым. Там, откуда она прибыла, ее звали жемчужноликой, а здесь такие лица называли свиными рылами.

Она прошла мимо, держа спину прямее берез, и на ней была вот эта накидка, такая же белоснежная сейчас, как и в тот день.

Тюленя, чей мех пошел на накидку, убил брат императрицы на своей первой охоте. Терпеливый, как вечные льды, он сутками караулил добычу возле лунки, где тюлени всплывают подышать. Этот тюлень был размером со взрослого мужчину. Застежка – один из его клыков, его покрыл резьбой дядя императрицы. Ее брат и дядя, имена которых ныне произносят только в поминальнях Ингруска, лишь годом раньше погибли в битве у переправ Ко-анама.

В качестве приданого императрица везла щедрый груз соли, много мер жемчуга и столько китового жира, что хватило бы лет на двадцать освещения всего дворца. Это приданое стало одним из самых богатых, какие когда-либо доставались государю империи Ань, однако прибыло оно только через неделю. В первый раз во Дворце Лучезарного Света Инъё появилась одна и с пустыми руками, облаченная в великолепный наряд из тюленьего меха, который дамы из женских покоев сочли странным и варварским.

Больше императрица никогда не надевала эту накидку во дворце, но, когда император отправил ее в изгнание, попросила меня тщательно уложить ее. В то время мне было тринадцать, следить за одеждой стало моей обязанностью. Я старательно прокладывала накидку слоями шуршащей бумаги и каждые десять дней вынимала и встряхивала на случай, если в ней завелись личинки или отложила яйца моль.

Даже когда Инъё стала полноправной императрицей и тюлений мех вошел у столичных жителей в моду, не было в империи накидки, способной сравниться с этой. И не появится никогда. Она не просто прекрасна: в каждый ее стежок воткана история императрицы, отголосок смертей, которые она оставила за собой, память об отчем доме, куда она не могла вернуться.

Понимаете?

– Не могу сказать наверняка, бабушка, но я слушаю, а Почти-Блистательная запоминает.

Крольчиха чуть вздрогнула, словно опомнившись. Всего один краткий миг она в своем отрешении казалась не просто служанкой, но это впечатление было настолько мимолетным, что Тии не знали, почудилось им или нет.

– В этом и состоит ваше призвание, верно? Запоминать и оставлять память.

– Так и есть. Порой то, что мы видим, обретает смысл лишь по прошествии многих лет. Иногда требуется несколько поколений. Нас учат довольствоваться этим.

Крольчиха склонила голову набок, внимательно глядя на Тии.

– Ну и как? В смысле, вы получаете удовольствие?

– По окончании моего ученичества меня послали в царство Сен, где нам с Почти-Блистательной следовало произвести учет на летних празднествах воды. От нас требовалось просто описать население, танцы, фейерверки и тому подобное, но на девятый день празднеств бурый сазан преодолел последний затвор городской запруды и превратился в пятнистого дракона. Извиваясь, он взмыл над городом, принеся месяц священных дождей, и исчез. Бабушка, я получаю очень большое удовольствие.

Крольчиха улыбнулась, поднялась, чтобы собрать посуду, и осторожно почесала хохолок Почти-Блистательной.

– Хорошо.

В ту ночь Тии снился мужчина на поле ослепительной белизны: с терпением обреченного он ждал возле лунки, когда тюлень всплывет подышать. А потом мужчина услышал зов, с улыбкой на круглом лице повернулся и зашагал прочь, позабыв копье.

Чаша. Полированное красное дерево, инкрустированное серебром. На дне чаши – инкрустация в виде серебряного паука.