После заката - KhunMoon

планы. Пусть мне не дают покоя его огромный синяк на животе, содранные колени и милая мордаш… Тормози, Корбан, вон из моей головы, мы тут спасаем мир, что с того, что это мой внутренний мир! В общем, нужно прийти к какому-то знаменателю, желательно, общему.

Переводчик трудится, телефон греется, плечи Лилу напряжены, итог переговоров гласит, что уйти в никуда он готов вот прям щас, как доест, но по факту в таком виде работать он не сможет, а без работы его никто и не ждёт. Ладно, вру, про никто не ждёт — придумала сама, просто по лицу вижу, что будь у него выбор, он бы никуда не ушёл. А у меня мазь от синяков не закончилась ещё, кстати. Однако, сообщаю аппетитно жующему, что через пять дней я покину и этот отель, и его чудесную родину, возвращаясь в родные снега к медведям и балалайкам. А потому улыбаемся и мажем синяки и раны, плотно кушаем и вдоволь спим, пока старая мама не отчалит от тропического берега. Ну что-то типа того. Кивает, понял. Надо же, и почти всё съел. Спрашиваю, хочет ли спать — кивает, угукает согласно. Ну и ладушки.

Я тогда пойду, а ты ложись, битый, во сне всё быстрее заживёт. Но сперва достаю мазь от синяков и стягиваю к коленям одеяло с уже успевшего лечь сытого и раненого. Аккуратно обновляю мазью все побитые места, особенно тщательно смазываю округлившийся после еды животик, не сдержав озорства, прохожусь кончиками пальцев по здоровому боку. Получаю взрыв хохота и краем вздёрнутого в воздух одеяла по голове. Щекотки, значит, боимся. Ухмыляюсь и иду в ванную прочесать свалявшиеся волосы и заново заколоть. С косой жарко, а от тугого узла болит голова. Короткая же стрижка на мне не прижилась.

Выйдя, вручаю Лилу крем для губы и карманное зеркальце, пускай сам мажется. Осматриваюсь: вода есть, немного еды есть, туалет в доступе. Кажется, что у меня завёлся питомец. Выходя, запираю дверь и привычно иду к пляжу, однако сворачиваю к мини-маркету, вспомнив чей-то уже ощутимо колючий подбородок.

Бритва, пена, расчёска, зубная щётка, задумываюсь над упаковкой с трусами, тоже беру, рассчитываюсь и, размахивая пакетом с покупками, иду на пляж дышать морем и глазеть на волны. Всё ещё много гуляющих, в том числе и по берегу, но я знаю своё пустое место и иду прямо туда. Нужно только не споткнуться на самой середине старого волнолома, а потом, если присесть, то с берега тебя будет уже не видно.

Пакет тихонько машет своими ручками ветру, я смотрю на огни судов, которые примерно посередине черноты превращаются в звёзды. Всё так гладко катилось к развязке, всё шло по моему плану, когда… Я летела сюда совсем не за романтическими сюжетами и не за благородными поступками, я везла на край света свои несбывшиеся мечты, чтобы закопать их в песок. А вместо этого получила на руки тайского котика-проститута и реальностью по морде — ничего-то ты не оставила, ни о чём мечтать не перестала. Это там, дома последние пару лет мне казалось, что всего прожитого достаточно, чтобы смириться с тем, что когда-то сказал мне бывший, пойманный на измене. «Да ты бы тоже изменяла мне, если б тебе было с кем». Не было. Впрочем, и мыслей об этом не было. Никому, кроме него, я так и не приглянулась. Спустя несколько лет даже вполне себе ужилась со своим одиночеством, условным, конечно же: друзья, знакомые, приятели. Но баланс поймать не получалось, время от времени резало ножом — или всё, или ничего. И само собой, что проще было это самое «ничего». Прервать все контакты, замолчать, немного отстраниться, дать утихнуть всему внутри, сорвать волдырь из ожиданий, дать вытечь гною пустых надежд. А потом вновь вернуть шута и няшку в коллектив. До следующего рецидива. Попутно рассказывая, как кайфово жить, никому ничего не давая. И хотеть отдать сразу всё, скопленное годами в сердце.

Когда исполнилось пятьдесят, я начала отчаянно катиться под откос. Не было ни сна, ни сил, чтобы продолжать себе врать. Моё время вышло — вот что было в пустой звенящей голове. Ну это же так себе идея — начинать что-то столь значимое во второй половине жизни? Или да? В ноябре и декабре меня заваливало работой, половину января я держалась из последних сил, а потом извинилась перед коллегами и взяла сразу месяц отпуска. И улетела сюда. Одна. Чтобы ходить и отпускать себя ежедневно, еженощно, чтобы смотреть не на серый от грязи снег, а на синее небо и зеленые листья. Чтобы молчать и не чувствовать вины за нежелание говорить, за постоянные срывы и психи, за то, что можно всё исправить, обратиться к специалисту, но не хочется, хочется, чтобы болело, а потом перестало. Само.

Если бы не Лилу. Вообще не понимаю, зачем я его притащила. Я в жизни с улицы в дом только гусеницу однажды припёрла в детстве. Коричневую и мохнатую как грузин. Из неё потом вывелась красивая бабочка. Я не испытывала умильности и потребности спасать ни к собачкам, ни к котикам, ни к людям. До вчера. До этого дурацкого и красивого мальчишки, всё-как-я-люблю, матьего! Длинный, тощий, несчастный. Наверное, готовый на всё за нужную сумму денег. Он, может, и да, а я точно нет. Я уже всё. Я больше ни за что, хорош. Ну и что, что все его синяки и косточки, сбитые коленки намекают мне, что я нужна. Враньё, я виртуозно научилась врать себе, но раньше врала честно — ничего у тебя нет и не надо. А сегодня это звучит обречённо: ничего у тебя нет, но так нужно.

Ловлю себя на том, что потихоньку в сердцах расковыриваю щербатый от соли волнолом, аж пальцам больно. Завелась на пустом месте вместо того, чтобы успокоиться. Окстись, Корбан, детка, у нас с ним разница в возрасте почти тридцать лет, мы даже поговорить нормально не можем, только простые рубленые фразы в онлайн-переводчике. И вообще, я же собиралась зарыть в песок и забыть, оставить всё тут. В каком-нибудь покетбуке про любовь я была бы томной прекрасной миллиардершей с точёной фигурой и большой яхтой, которая бы подарила мальчику любовь, диплом Гарварда и карьеру модели. А я могу только плошку риса, пластырь и мазь от синяков. Что тоже круто, ведь про Гарвард и яхту Лилу просто не знает. Эти бесконечные внутренние монологи, мытарства Матильды{?}[Это выражение нашла у одного из пользователей