Созерцая собак - Ингер Эдельфельдт

8

За моим окном на дереве сидит птица, ее силуэт отчетливо виден среди обледенелых ветвей, мне кажется, будто она смотрит на меня. У меня часто возникает чувство, будто звери хотят что-то сказать мне своим взглядом, они хотят передать мне послание, которого мне не понять, послание из страны, в которую мне так хочется попасть, что от желания сводит скулы.

Я очень боялся смерти, а теперь — даже не знаю, наверное, все из-за того, что меня мучает стыд.

Вот и птица оторвалась от ветки. Помню, когда Элла была у меня весной, начались заморозки.

Я тогда еще выразил надежду, что листва, которая едва проступила на деревьях, не погибнет от холода. Элла стала с жаром объяснять мне, что у дерева есть по крайней мере еще один запас почек, которые могут заменить те, что, возможно, умрут.

Помню, она говорила с почти религиозным трепетом, и это меня раздражало. У человека и вправду может быть в голосе что-то религиозное, когда он говорит о природе, но почему-то только в некоторых случаях.

Напомню, к примеру, что большая белая акула, ужаснейшая из хищников, имеет про запас шесть рядов зубов, расположенных позади рабочих зубов. Но никто не упоминает об этом факте с тем же трепетом, с каким можно размышлять о первых листиках.

Прошлой зимой стояли страшные холода. По радио даже говорили, что, возможно, на Скандинавию надвигается новый ледниковый период. Все зависит от того, изменит ли Гольфстрим свое течение. Помню, я выслушивал эти теории довольно-таки равнодушно. Ведь время от времени климат меняется.

Я даже сказал об этом Элле в одну из наших первых встреч.

«Знаешь ли ты, что на нас надвигается новый ледниковый период?» — спросил я.

Она так хохотала, будто я пошутил.

Помню, когда я был маленьким, то боялся вулканов. И мне бесполезно было объяснять, что в наших краях этого природного феномена не существует.

Я боялся извержения вулкана, и никакие аргументы на меня не действовали.

9

Надо написать о том, как мы с Эллой начали общаться.

Разумеется, она была слегка удивлена, что я позвонил ей спустя так много времени. Я объяснил все как есть: что нашел вдруг бумажку с ее телефоном, которую долгое время считал бесследно исчезнувшей.

Затем мы договорились о встрече, а после этого встречались еще несколько раз, прежде чем между нами установились более тесные отношения.

Меня всегда удивляло и смущало только одно: каждую нашу встречу Элла казалась мне совсем иной, чем в прошлый раз.

Сначала, когда мы условились о встрече возле Национального музея, я ждал, что сейчас увижу женщину в стиле хиппи, какой я увидел ее в парке, то есть своего рода дурнушку с чертами блаженной.

И вдруг оказалось, что она удивительно хороша. Волосы с рыжим оттенком собраны в хвост, на лице макияж, элегантный наряд. Приятные манеры, весь ее облик дышит одухотворенностью.

Я был очарован и предложил встретиться еще раз, «на нейтральной территории», мы решили, что прогулка вдоль Карлбергского канала — это то, что нам нужно.

Идея принадлежала ей — думаю, она предложила Карлбергский канал потому, что жила неподалеку, но тогда мне это в голову не пришло.

В тот февральский день, когда мы задумали нашу прогулку, холода отступили, и погода была ужасно сырая. Элла встретила меня возле Санкт-Эриксплан, ненакрашенная, в платке, в «стеганой куртке» и в резиновых сапогах редкостного уродства.

Я едва смог узнать ее.

С самого начала я был в плохом настроении, на моих лучших зимних ботинках порвался шнурок, и мне пришлось искать старые, которые промокали — особенно один из них.

Прогулка получилась печальная, потому что говорить нам было решительно не о чем. Меня ужасно коробили ее одежда и весь внешний вид, но еще больше я мучился из-за холодной воды, затекавшей в ботинок.

В конце концов я сказал ей, что это невыносимо. И тогда она предложила мне просушить носок и ботинок возле камина у нее дома, поскольку жила поблизости, на Биркагатан. Она описывала его так: старинный зеленый камин с раскаленными прутьями, сейчас таких больше не делают.

Думаю, это описание прозвучало настолько заманчиво, что я с благодарностью согласился. Мы с отцом грелись в точности возле такого камина, когда зимой отправлялись кататься на лыжах, ведь мама и Торгни не любили «спортивных прогулок».

Обстановка у Эллы дома не произвела на меня должного впечатления. В качестве хобби она увлекалась аппликацией. Это так «женственно» и, по-моему, довольно наивно: русалки, хульдры, сказочные замки и тому подобное.

К несчастью, у меня критический глаз, особенно в отношении всего, что касается искусства. Собственно говоря, я не отрицаю того факта, что любые вкусы имеют право на существование, и сам я считаю себя человеком в высшей степени толерантным, но все же у меня есть «эстетическое чувство», от этого никуда не денешься.

То же и с музыкой: от отца я унаследовал абсолютный слух, который, к несчастью, позволяет мне наслаждаться исключительно игрой профессиональных музыкантов. Я упоминаю об этом потому, что у Эллы было электрическое пианино, и, когда я необдуманно спросил, как звучит этот инструмент, она довольно неловко исполнила на нем «битловскую песню», чем немало меня смутила.

Все эти происшествия привели меня в скверное расположение духа.

К тому же Элла дала мне пару женских махровых носков ярко-красного цвета, чтобы я не замерз в ожидании, пока высохнут мои собственные.

Они-то и способствовали возвращению моих симптомов: глядя на свои ноги и слушая ее игру, я ощутил, как меня переполняет безразмерное чувство ужаса, которое я не мог объяснить.

И тут симптомы дали себя знать во всей красе.

Мне пришлось лечь на диван и принять обезболивающее. Она накрыла меня пледом и наверняка подумала, что теперь я у нее «на крючке».

Я же, напротив, пришел к мысли, что нам не стоит продолжать отношения, и еще сильнее укрепился в своем решении, когда вернулся домой.

Поскольку мой носок не успел до конца просохнуть, мне пришлось идти домой в ее носках (хорошо, хоть не в тех красных), и я решил выслать их почтой, приложив записку со словами: «С благодарностью возвращаю». Уж тогда она точно поймет, что больше мы встречаться не будем, думал я.

Разумеется, я принял такое решение потому, что почувствовал: она ждет от меня гораздо больше того, что я могу ей дать. И именно тогда я вдруг совершенно четко осознал, что она — несмотря на то что временами я находил ее привлекательной — не обладает тем достоинством и безупречной красотой, которые являются для меня необходимыми условиями, чтобы «почувствовать влюбленность».

Но так или иначе, она почему-то влюбилась в меня, отчего я испытывал чувство вины и даже страха, что у меня появится искушение каким-либо образом использовать эту ее влюбленность.