Маленькая страна - Гаэль Фай

— Ну, хватит, Ивонна! Этот твой бред и навязчивый страх, что тебя все преследуют! Вечно ты все драматизируешь. Теперь, когда у тебя есть французский паспорт, бояться нечего. И живешь ты не в лагере беженцев, а на своей вилле в Бужумбуре, так не выступай, пожалуйста!

— Что мне твой паспорт — он не меняет дела, опасность подстерегает повсюду. Но то, о чем я говорю, тебе, Мишель, неинтересно. Ты приехал сюда, чтобы играть в свои игры, потакать своим капризам балованного европейца.

— Что ты несешь! Надоело, нет сил! Сколько африканских женщин мечтали бы оказаться на твоем месте.

Мама так грозно посмотрела на отца, что он осекся на полуслове. А она холодно сказала:

— Не заговаривайся, дорогой мой. Не советую ходить по этой дорожке. Тебе, бывшему хиппи, расизм не идет. Предоставь это Жаку и другим настоящим колонистам.

Жак поперхнулся сигаретным дымом. Но маме хоть бы хны, она встала, швырнула салфетку папе в лицо и ушла.

В ту же минуту появился повар с нахальной ухмылкой, принес бутылки пива на пластмассовом подносе.

— Ивонна! Немедленно вернись! И извинись перед Жаком! — закричал отец, привстав со стула и опираясь на стол.

— Брось, Мишель, — сказал Жак. — Эти бабы…

Несколько дней после этого отец пытался всячески задобрить маму шутками, ласковыми словами, но она хранила неприступный вид. Как-то в воскресенье ему вздумалось отвезти нас пообедать всей семьей в поселок Реша на берегу озера, за шестьдесят километров от Бужумбуры. Это было последнее воскресенье, которое мы провели вместе, вчетвером.

Окна в машине были открыты, и ветер свистел так сильно, что мы почти не слышали друг друга. Мама сидела как каменная, а папа старался заполнить молчание и то и дело что-то объяснял нам, хоть мы его и не просили:

— Смотрите, вот хлопковое дерево. Его привезли в Бурунди немцы в конце девятнадцатого века. Из его плодов делают капок — волокно, которым набивают подушки.

Дорога шла на юг вдоль озера, прямо к танзанийской границе. Папа продолжал просвещать сам себя:

— Танганьика — самое длинное и самое рыбное озеро в мире. Оно вытянулось на шестьсот с лишним километров и занимает площадь больше, чем площадь всей Республики Бурунди.

Сезон дождей подходил к концу, над нами сияло чистое небо. На другом берегу, в полусотне километров от нас, на склонах заирских гор блестели под солнцем черные черепичные крыши. Над вершинами хребта клочками ваты висели белые облака.

Мост через реку Мугере снесло последним наводнением, так что мы переехали ее вброд. В салон просочилась вода, и папа запустил полный привод — первый раз с тех пор, как купил свой «паджеро».

В Реше мы нашли вывеску ресторана «Кастель». Заехали по грунтовой дорожке на парковку, где сидели под манговыми деревьями и искали друг у друга блох несколько зеленых мартышек. Перед входом в ресторан стояло какое-то странное сооружение с семафором на красной черепичной крыше и медной табличкой с изображением фараона Эхнатона.

Мы устроились на террасе, под зонтиком «Амстель». За другим столиком, возле бара, расположился какой-то министр с семейством. Их охраняли два вооруженных солдата. Министерские дети вели себя еще тише, чем мы. Сидели не шевелясь и только иногда робко тянулись к стоявшей между ними бутылке фанты. Из динамиков негромко лилась музыка — хриплая запись Чанжо Амиси[6]. Папа раскачивался на пластмассовом стуле и крутил на пальце ключи. Мама смотрела на нас с сестрой и грустно улыбалась. Подошла официантка, мама продиктовала заказ: «Четыре рыбных шашлыка по-капитански, два сока, два пива «Амстель». Она всегда так разговаривала с прислугой — в телеграфном стиле.

Ждать часто приходилось добрый час. Обстановка за столом была невеселая: папа позвякивал ключами, мама натянуто улыбалась, поэтому мы с Аной улизнули и побежали к озеру купаться. «Берегитесь крокодилов!» — крикнул нам вслед папа, чтобы нагнать страху. В десятке метров от берега из воды торчал гладкий камень, точно спина бегемота. Мы добежали до него, а потом доплыли до железной вышки — с нее можно нырять и смотреть, как снуют меж камнями в бирюзовой воде юркие рыбки.

Забираясь по лесенке, я увидел на берегу маму в белом костюме с широким кожаным коричневым поясом и в красном платке на голове. Она махала нам — звала к столу.

После обеда папа нас повез в лес, в заповедник Кигвена, смотреть на бабуинов. Около часа мы шли по глинистой тропинке, но не видели никого, кроме зеленых турако на деревьях. Папа с мамой по-прежнему не разговаривали и не смотрели друг на друга. Мои туфли были облеплены грязью. Ана бежала впереди, чтобы первой углядеть обезьян.

Потом папа показал нам завод по производству пальмового масла в Румонге, строительством которого он управлял, когда только приехал в Бурунди, в 1972 году. Машины были старые, и все здание, казалось, покрывала липкая пленка. Горы плодов сушились на больших синих подстилках. Вокруг на километры росли пальмы. Папа подробно рассказывал нам, как выжимают масло, а мама тем временем вернулась в машину. На обратном пути она подняла стекла и включила кондиционер. Потом поставила кассету Хаджи Нин[7]. Мы с Аной запели «Самболеру». Мама подхватила. У нее был чудесный ласковый голос, от которого по телу бежали мурашки, как от кондиционера. Хотелось выключить кассету и слушать только ее.

Проезжая через рынок в Румонге, папа переключил скорость и попутно положил руку маме на колено. Она стряхнула ее, будто отогнала муху от тарелки с едой. Папа быстро взглянул в зеркальце заднего вида — я притворился, что смотрю в окно и ничего не видел. На 32-м километре мама купила несколько шариков убусагве (холодной маниоковой пасты), завернутых в банановые листья, и сложила их в багажник. Под конец мы остановились у мемориального камня на месте встречи Ливингстона и Стенли. С надписью: «Ливингстон, Стенли, 25-XI-1889». Мы с Аной стали играть в двух первопроходцев: «Доктор Ливингстон, я полагаю?» Папа с мамой стояли чуть поодаль и наконец-то разговаривали. Я надеялся, что они помирятся, папа обнимет маму своими сильными руками, мама положит голову ему на плечо и они пойдут обратно, к банановой плантации, взявшись за руки. Но вскоре понял, что они ссорятся: размахивают руками, тычут друг в друга пальцем. Теплый ветер не давал расслышать слов. За спиной у них колыхались банановые листья, стайка пеликанов пролетала над мысом, красное солнце садилось за горами, ослепительный свет заливал искрящиеся воды озера.

А ночью мама бушевала так, что дом ходил ходуном. Звенело стекло, грохотали окна, бились об пол тарелки.

— Успокойся, Ивонна! — повторял папа. — Перебудишь всю округу.

— Пошел к черту!

Рыдающий голос мамы будто забился грязью и мелкими камнями. Слова текли как кровь из раны, трескучая брань сотрясала ночь. Потом шум выплеснулся из дома во двор. Мама страшно кричала у меня под окном, вдребезги разнесла ветровое стекло нашей машины. На миг все затихло, и снова накатила ярость, захлестнув все вокруг. Я проковырял мизинцем дырку в марлевом пологе от комаров и видел, как мечутся папины и мамины ноги в щелке света под дверью. Их голоса перемешивались, срывались на высоких и басовых нотах, рикошетом отскакивали от каменного пола, эхом отдавались под навесным потолком. Я перестал понимать, французский это или кирунди, крик или плач, дерутся мои родители или грызутся насмерть уличные собаки. Я из последних сил вцепился в свое счастье, но, как ни старался его удержать, оно выскальзывало из рук, сочилось липким пальмовым маслом, как тот завод в Румонге. Да, это было последнее воскресенье, которое мы провели вместе, вчетвером. В ту ночь мама ушла из дому, папа остался один и еле сдерживал рыдания, Ана спала без задних ног, а я все раздирал мизинцем марлю, которая всегда защищала меня от комариных укусов.