По осколкам нежности - Rimma Snou

гладь и бушующую стихию? Я дорого бы дал, чтобы умереть, но чтобы ни делал — судьба оставляла меня в живых, показывая средний палец.

Внезапно сквозь шум беспокойных осенних волн слышу двигатель. К отрогу двигается легковая тачка, не иначе. Инстинктивно сползаю за острые камни, потому что влюбленные парочки сквозь навороченную колючку периметра не приезжают сюда полюбоваться закатом. Бандюки в очередной раз тащат жертву…

Замираю, уцепившись за покрытые черным мшаником скальные выступы, прижимая лицо к скале. Она еще теплая после дневного свидания с солнцем. Вот море ледяное. Бедолага, брошенный в воду получит судороги в первые пятнадцать минут, а может и раньше. Лучше бы ему разбиться сразу о торчащие из вулканического разрыва валуны.

— Не видно ни хера уже… Давай ее сюда. — следует грубый хрипловатый голос одного из мужчин.

Возня, сбитые шаги, они точно кого-то несут. Хлопает дверца авто, по склону катятся мелкие камушки и шуршит песок.

— Блядь, заеб*ся таскать ее сегодня. Только и делаю, что смотрю на эти ноги длинные… — противно сокрушается, говоря, словно о мешке картошки.

Первый мужик заржал, харкнув вниз.

— А ты ее трахни, чтоб снять усталость!

— Дебил что ли… После аборта в ее дырке месиво, — отвечает, гулко бросая тело.

Не сомневаюсь, что тело! Но может…

— Ну, куда? Вниз?

— Живая еще. — второй мужчина, видимо, прощупывает пульс.

— Или берем за руки-за ноги и раскачиваем, чтоб прямо на камни, или вон туда можно спустить. Все равно умрет к утру. Кровища прилично хлещет, чего пачкаться. Тут к воде не слезть, а я минералку всю вылакал с похмелья, руки сполоснуть нечем.

— Живодер ты, Соловей. — отзывается второй, переваливая тело в основание отрога, в небольшую расщелину метров в десять, где приметить его могут только чайки. Ни отрог, ни сам этот берег не отыскать за густой порослью леса. Двухсотметровую полосу с двух сторон подпирают огромные вулканические складки горы, и сам берег сплошь в камнях.

— Поехали, хорош возиться. Как там… пусть будет пухом… — снова погано усмехнулся, сплюнув.

Их шаги отдавались в ушах привычным эхом. Если прижать ухо к скале, то слышно, как небольшое насекомое скребет камень метрах в пяти-десяти. Эти животные на сегодня закончили «работу». Выбираюсь сразу же, не дожидаясь приглашения. Такие скоты точно не вернуться, чтобы убедиться в чем-то или почистить совесть. Оставить умирать в скале человека — это жестоко. Да, как я понял, еще и женщину.

Закуриваю самокрутку. У моего пристанища растет табак. Настоящий, словно кто сажал его специально. Насушил, измельчил, закатал в тонкую бумагу, что купил в ближайшем селе. Идеально успокаивает нервишки. Почему меня тянет взглянуть на тело? Во мне давно сдохли и жалость, и сострадание, и даже собственная боль, забитая в дальние углы сознания, старается не показываться. Все больше напоминаю себе зверя, скрывшегося от людей, уползшего, как побитая, но не сдохшая змея.

Лениво поднимаюсь и подходу к расщелине. На камнях капли крови. Внизу, в неестественной позе, распластавшись вниз лицом — женщина. Стройная, худенькая, с действительно длинными ногами. В отблесках последнего в этот день солнечного света вижу лишь силуэт округлых ягодиц, разорванные куски одежды. Надеюсь, я не пожалею о том, что собираюсь сделать… Протягиваю руки и вытаскиваю ее наружу, стараясь не цеплять за острые края расщелины. Закатные сумерки открывают нежное, почти девичье тело, не старше двадцати, с красивой линией бедра, тонкой костью, от чего конечности кажутся тощими. Тело красивое, а лицо? С затекшим от гематомы одним глазом и разбитыми до синевы и запекшейся корочки губами. Ухоженная девка. Взгляд падает на оголенные ноги и то, что между ними. Что там говорил первый? После аборта?

По внутренней поверхности бедер размазана кровь с частичками эндометрия. Если действительно абортировали, то коновалы. За что же ее, такую молоденькую? Ловлю себя на мысли, что склонившись над ней, щупаю пульс и оглаживаю руками тело. По привычке… Это остаточное явление. Мне бы сбросить ее со скалы и не пытаться снова бередить свое каменное нутро, но из закрытого уцелевшего глаза катится к виску слеза. Настоящая, горячая и живая… Каштановый локон, влажный, насыщенного яркого света теребит легкое дуновение ветра.

— Бля*! — матерюсь шепотом, и беру ее на руки.

Волочь на себе ее, в принципе очень легкую, не сложно, но лесом. Без сомнений еще и поцарапаю о ветки. Прижимая к себе это измученное окровавленное тело, шагаю под полог южного корявого леса. В Европе он совсем не такой, можно идти в полный рост, а тут сосны, словно карлики, не большие, кусты колючие, как спецом впиваются в руки, дерут за одежду, камни под ногами, торчащие прямо из земли — острые как бритвы.

Этот крохотный отрожек на краю леса необитаем никем, кроме меня. Когда-то давно я подробно изучал карты Крыма и Сочинского побережья, куда мечтал отправиться на свою первую практику и сразу после этого зависнуть с палатками у моря. Родители давно хотели вернуться в Россию. В архивных данных не нашел ничего в этом районе, кроме упоминания какого-то спецкорпуса психиатрической больницы, заброшенного еще в советские годы. По стечению обстоятельств за ним простирался огороженный полигон, где иногда взрывали снаряды и проводили стрельбы, а дальше — заповедник- заказник сейчас уже частный. Доступ к побережью возможен только одним путем по каменистой дороге военного назначения, опоясывающей побережье, но не касающейся того угла, где я расположился.

Дав себе передохнуть в лесу, прощупываю пульс у девушки. Жива. Если не удастся ей помочь — похороню по-человечески за корпусом. С этой мыслью вновь беру ее на руки и несу сквозь колючие лианы, продираясь в уже темной чаще. Припоминаю, что у меня просто нет света, и орудовать придется у камина-печурки. Инструмент… Я не открывал сумку с вещами уже давно, почти как пришел сюда, месяц, может два… Часы и прочую ерунду не держу. Сохранил мобильный, но он всегда выключен. В нем есть фонарик.

Добравшись, укладываю девушку на свою жесткую постель, стягивая остатки рваной и окровавленной одежды. Протерев ее наспех от подсохшей крови и грязи, приступаю к нехитрым врачебным манипуляциям, чтобы не дать ей умереть от инфицированного аборта. Уходит больше часа, может, двух. Не практикуя больше спасать чьи-то жизни, я отвык считать операционное время. От всего отвык — от помощи операционных сестер, нормального освещения, чистых простыней, лекарств. С собой у меня пара упаковок антибиотика, бинты, антисептик и еще медицинская мелочевка.

Приведя девушку в состояние, когда можно надеяться, что останется в живых, я закутываю ее стареньким одеялом, подложив между бедер свернутые лоскуты, и выхожу