Заложники солнца - Мила Бачурова

– В Бункере, – пробормотал Пашка. – Нормально все. Я один, быстренько! За клюшками да назад.

– Чего? – сглотнув, переспросил Герман. – За чем?

– За клюшками, – повторил Пашка, уже догадываясь, какой дуростью выглядит побег. – Ну, скучища же там! Они говорят – гуляйте, а мы им бараны, что ли, гулять? Это ж, от тоски – звезданешься… А у самих – стадион целый.

– Ясно, – глубоко вдохнув и выдохнув, сказал Герман.

Он стал почти нормального цвета. Только руки тряслись, когда закуривал.

– Ты ел?

– Ну, так… Орехи топтал по дороге. Да я не хочу! Герман, я бы клюшки взял, подрых маленько – и вечером назад! А? Пока не заметили? – Пашке отчего-то казалось, что если очень быстро рвануть обратно, часть вины скостится. – Можно, Герман? А то наши там совсем воют, ну реально же делать нехера.

Герман выдохнул дым.

– Дураки, – покачал головой он. – Ох, дураки! Ну как они могут не заметить? Вас ведь каждое утро спать укладывают и смотрят – все легли или нет! Уже и заметили, и спасать побежали – это к бабке не ходи.

– Да нужны мы им больно, – пробормотал Пашка. – Еще чего, спасать! Они нас не различают даже.

И тут ему прилетела такая затрещина, что в башке загудело.

– Чтоб я больше этого не слышал, – пригрозил Герман. – Про «нужны больно»! Вкурил?

Пашка торопливо кивнул.

– Пойдем, поешь. – Герман взял горе-посланца за плечо и повел в столовую. – Сейчас уже светает, смысла нет дергаться. А завтра, чуть стемнеет, в Бункер рванем. И уж там я вам всем так задницы нашлифую, что неделю сидеть не сможете! Хоккеисты хреновы.

Евгеньича и второго мужика – Василия, Герман с Пашкой встретили, отойдя от Дома едва ли километров на семь. Кинулись помогать – Евгеньич вез компаньона, с трудом удерживая его на раме велосипеда.

Пашка узнал оба этих слова – «рама» и «велосипед» – значительно позже, а тогда таращился на невиданную конструкцию во все глаза, топая сзади с клюшками и Германовым рюкзаком. За свои девять лет повидал ожогов достаточно, чтобы понимать – тут уже не помочь. Василий догорает и очень скоро умрет.

Когда Пашка в очередной несчетный раз эту историю рассказывал, Рэдрик – даже зная все наперед – охрененной бункерной дурости поражался.

Ведь они же – взрослые! Сами говорили, что их слушаться надо – и выехали на закате! Да дебил последний знает, что так нельзя. Даже если солнце село, выходить рано, особенно бункерным. Сколько раз ребята от Германа огребали – просто за то, что ставни плохо закрыли! А Евгеньич, по словам Пашки, чушь какую-то нес.

«Мы слишком поспешили, давно не были на поверхности… Не подумали, что в это время года солнце может быть гораздо более активным… Нам казалось, что вовсе не жарко…»

Конечно, сперва-то не жарко! Жарко потом будет – когда волдыри по телу поползут. Вот тогда так будет жарко – мало не покажется.

От солнечных ожогов краснела и бугрилась кожа, причиняя невыносимую боль. Поднималась высоченная температура и сворачивалась кровь. Сергей Евгеньевич был первым из бункерных исследователей, кто догадался о прямой зависимости силы и площади распространения ожогов от возраста обожженного. Чем старше был несчастный, тем страшнее поражения кожи. Детям, что помладше, удавалось выжить. У людей, перешагнувших за двадцать, шансов не было.

Сергей Евгеньевич уцелел, потому что на поверхности бывал и раньше – в прежние времена не раз добирался до соседей и за время походов «слегка адаптировался». Рэд знал, что их братию бункерные прозвали «адаптами»: проведя на поверхности всю жизнь, воспитанники Германа притерпелись к новым условиям гораздо больше, чем слегка. А Василий впервые задержался наверху дольше, чем на час. Ну и чего он хотел-то?!

Все это провинившиеся воспитанники пытались объяснить Герману, когда тот заставил рассказывать, как было дело. Ревели все наперебой – и девчонки, и пацаны. Облепили Германа, будто цыплята наседку – казалось, что если прижаться поближе, он лучше поймет, обещали что-то навзрыд.

Они, конечно, кругом виноваты, из-за поганых клюшек человек погиб, но как так-то? Зачем они по закату поперлись? Ведь нельзя же! Ведь любой младенец знает, что нельзя! А они-то – взрослые!

Герман ребят, кажется, не слушал. Смотрел мимо и думал о своем. И, как ни пытались они заглядывать командиру в глаза, непонятно было, злится или нет.

В конце концов сказал:

– Ладно… По койкам – шагом марш. – И ушел.

Наверное, потом с Евгеньичем разговаривал. Потому что вечером они вдвоем пришли в класс, где ребята занимались.

– Значит так, – оглядывая притихших адаптов, веско проговорил Герман. – Без разрешения Сергей Евгеньича ни один из Бункера больше не вылезет! Ясно?

Все с готовностью закивали.

– Это первое. И второе, – Герман помедлил. – Не думал, что объяснять придется… А по ходу, надо было. Сергей Евгеньич вам – не враг! И никто тут вам не враг. Все вам только добра желают! – Он обводил подопечных сердитыми глазами. – Вот если б вы просто пришли к Сергей Евгеньичу и попросились домой за клюшками – неужто бы он не отпустил? А?

Ребята угрюмо молчали.

Герман кругом был прав, и ответить было нечего. Конечно, отпустил бы. И никто бы тогда не погиб, и все бы было нормально.

Что Евгеньич – хороший дядька, просто странный малость, поняли еще тогда, когда он Пашку спасать кинулся. Хрен его знает, зачем – ведь сто раз повторили, что ничего не случится! – но плохой человек не кинулся бы. Это точно.

* * *

– Вы воспитали абсолютных зверенышей, Герман.

Глаза у Любови Леонидовны опухли от слез. Она очень любила Василия.

– Я все могу понять: вы сами рано потеряли мать, и когда все случилось, были, в сущности, еще ребенком. У вас нет навыков воспитания, нет специального образования… Но это… Это что-то… – Любовь Леонидовна сжимала пальцы, подбирая слова. – Эти ваши дети – действительно нечто ужасное! Неужели вы не видите, какие они? Жестокие, упрямые! Равнодушные к знаниям! Понимающие только силу! Впрочем, чего тут ожидать. Я слышала, вы их даже бьете. Это так?

– Угу, – скучно подтвердил Герман. – Бью. Смертным боем. – И в доказательство твердым кулаком со сбитыми костяшками ударил о твердую ладонь.

Любовь Леонидовна схватилась за сердце и повернулась к Евгеньичу. Герману показалось, что торжествующе. Он терпеть не мог Любовь Леонидовну. Бункерная педагогиня была толстой и неуклюжей, как беременная овца, носила очки с вечно захватанными стеклами, воняла какой-то дрянью и обожала делать замечания.

Евгеньич вздохнул.

– Любовь Леонидовна. Я тоже не сторонник силового воздействия. Но следует признать, что, как бы там ни было, Герман для ребят – царь и бог…

– Естественно! – Люля поддернула сползшие очки. – Еще бы! Бедные крошки никогда не видели другой жизни. У них нет родителей и нет другого воспитателя. Конечно, они переняли от него все – речь, походку, все его, извините, словечки и манеру себя вести! Если воспитатель их бьет – почему бы им не драться? Если воспитатель позволяет себе курить и выражаться – почему бы им не уподобиться ему? – Люля оглядела присутствующих и возражений, конечно, не услышала. – Ведь если он – их, как вы выразились, царь и бог – делает это, значит так и нужно? Значит это правильно? И он, вместо того, чтобы быть примером…