Чудо - Леонид Иванович Моргун

никчемных, потрепанных и смятых бумажек, эквивалента еще более никчемного и грязного металла. Напрасно он пытался представить себе, как в погоне за прибылью человечество открывало новые страны, возносилось на вершины современной техники и технологии, все глубже и глубже проникало в тайны Природы.

ИМ было неведомо чувство корысти.

Погруженный в свои мысли и споры, Сейран вышел в вестибюль и лицом к лицу столкнулся с женщиной, которую давеча ушиб чемоданом. Очнулся он только, услышав ее возмущенный возглас, и вдруг раскрыл глаза. И увидел ее. И сказал:

— Здравствуйте.

— Здрасьте, — ответила она, смерив его возмущенным взглядом. — Вы что, не можете не толкаться?

— Вы еще сердитесь? Я же нечаянно.

— Нечаянно? — возмутилась она. — Поглядите, какой вы мне синячище наставили! — она подтянула подол и показала багровое пятно, проступившее на бедре, чуть выше колена.

— Простите, — прошептал он. — Я не знал… я… Ну, пожалуйста, простите, — на лице его отразились отчаяние и искренняя мука.

Женщина рассмеялась.

— Да ладно вам. Не переживайте. Мне совсем не больно. Это после ванн всегда такие синяки бывают. Сосуды, говорят, от этой грязи очень хрупкими становятся. Я на лекции слышала. Ну, пока! — сказала она, собираясь идти дальше.

— Вы так босиком и пойдете по холоду? — спросил Сейран, заметив, что она в одних шлепанцах на босу ногу.

— Какой вы чудной! — усмехнулась она. — Что я вам, психованная? У подруги моей сапоги и колготки.

— Извините, — смутился он.

— Да чего уж там… пока! — и она заспешила по коридору. А он поглядел ей вслед и подумал, что ножки у нее хоть и маленькие, но стройные и красивые. Правда, совершенно белые. Какого-то неестественного белого цвета. И лицо такое же — белое, чистое, словно прозрачное, с легким румянцем на впалых щеках…

Разбудил его Вовка.

— Ты чего? Дрыхнешь? После ванны разморило? Ну-ну, давай! Этак ты все на свете продрыхнешь…

За окнами стояла ночь. В темноте поблескивали уличные фонари, похожие на унылые, тусклые лимоны, привязанные к палкам. Тело было каким-то чужим, будто налившимся тяжестью маслянистой грязи. Сейран с трудом возвращался в себя после долгого, утомительного сна, во время которого тщетно пытался объяснить ИМ сложности взаимоотношений между сильной и прекрасной половинами человечества. И хоть недавно ему исполнилось двадцать шесть лет, он не был достаточно искушен в этом вопросе. Вероятно, он несколько задержался в своем развитии. Возможно, потому, что был слишком поглощен изучением собственного подсознания и процессов, совершающихся в нем. Порою его посещали мысли и желания, вполне естественные для возраста, но он стремился поскорее от них отделаться, так как стыдился незримого наблюдателя, который постоянно присутствовал внутри его естества.

— Видел я кралю, которую ты в корпусе кадрил, — бубнил Вовка. — Ты бы на чужой-то каравай… Зубы целее будут.

— Какой каравай? — Сейран с удивлением взглянул на соседа. — Какие зубы?

— Да твои, твои. Шишарь один из местной шпаны ее облюбовал. Он уже трех кавалеров ейных на моей памяти отделал, — заявил Вовка, позевывая и хрустя пальцами. — Знатно отделал…

— Время-то сколько?

— Полвосьмого.

Резко поднявшись, Сейран принялся одеваться.

— Это ж надо, какой нетерпеливый, — усмехнулся Вовка. — Куда это ты так засобирался? Если на ужин, то уже поздно. Ужин в полседьмого.

Неожиданно Сейран почувствовал, что очень голоден. Он давно уже не испытывал такого здорового и приятного чувства волчьего голода.

— А что, кафе здесь нет?

— Насчет кафе не слыхал, чайные тут на каждом углу, только там не кормят. А кабаки — те есть.

— Ну, в кабак пойду, — сказал Сейран, продолжая одеваться.

— Обдерут, — убежденно сказал Вовка. — Как липку обдерут. У них на приезжих глаз наметанный. Особенно на тех, кто в первый день. Рублей на сорок тебя распотрошат, а уйдешь голодный.

— Ну, в магазин пойду.

— Окстись, браток! — иронизировал Вовка с видом старожила. — В семь здесь все закрывается. Есть, правда, дежурная будочка на горке, да только там ничем, кроме килек, не отоваришься… — Неожиданно его осенило: — Слышь, Серега, — жарко зашептал он, заговорщически стреляя глазами, — а может, в гости свалим? Тут за стеной бабцы есть. Роскошные бабочки! Расколись на пузырь — я тебя и познакомлю, и ужин сотворю, заодно и погреешься, — хитро подмигнул он.

— Да ладно тебе…

— Правда! — с жаром воскликнул Вовка. — Ну чего ты? В монахи записался? Или тебе червяка жалко для дружбы и за знакомство? А может, ты верный муж? — иронически сощурился он.

— Никакой я не муж, — сердито заявил Сейран и полез в карман за деньгами. Увидев плотную рыжеватую пачку, Вовка чуть не повалился на колени.

— Сержик! — взвизгнул он, ломая руки. — Так мало же одного пузыря на четыре-то рыла. Да и закусь-то тоже какая-никакая нужна. Колись на вторую, а?

И столько мольбы было в его голосе, столько неприкрытой тоски в мутных, испитых глазах, что Сейран тяжко вздохнул, сунул ему в ладонь две десятки и снова улегся в постель.

Ленинградка была худенькой и молодой, лет двадцати трех, не старше. Во всей ее щуплой фигуре, короткой мальчишеской стрижке, в том, как она, ссутулясь, сидела в углу кровати, не поднимая лица, в больших ее черных глазах, во всем ее облике сквозила какая-то непередаваемая печаль, какая-то вселенская тоска, отрешенность и черт-те что еще, что может быть на душе у женщины, приезжающей сюда уже третий сезон лечить какую-то специфическую болезнь. Звали ее Марина.

Подруге ее, Светке, было за сорок. Здоровая, с в три обхвата массивной фигурой и жирным, густым голосом, она хохотала визгливым баском, слушая Вовкины анекдоты, один-другого забористее, да и сама порой отпускала соленое словечко.

На столе, построенном из двух составленных табуретов, лежала подозрительного вида колбаса, прозванная зачем-то «докторской» («врачам от нее работы прибавляется», шутил Вовка), рассыпавшиеся комки желтой, остро-вонючей брынзы и шматок отличного украинского сала, привезенного Светкой с родной Херсонщины. По стаканам бодро гуляли две бутылки «Русской». Вовка неприкрыто хвастался своими достижениями на ниве снабжения.

— Я, братцы мои, вам хоть на северном полюсе в час ночи белогривую сыщу, — гулко сипел он. — Главное в нашем деле — места знать и к людям подход иметь. Меня здесь уже за своего признают. Потому что я не скуплюсь, сколько надо — столько и даю, но не перекармливаю, не то — уважать перестанут…

Откинувшись на кровати, упершись затылком в холодную шершавую поверхность стены, Сейран неожиданно задремал. И в полудреме увидел самого себя. Даже не столько себя, сколько все окружающее взглядом, исходящим откуда-то изнутри него и в то же время со стороны. Будто кто-то, затаившийся в его голове, тихо, точно и скрупулезно фиксировал все, что попало в