Политолог - Александр Проханов

Он испытывал восторг и мистический страх. Энергия, которая закипала в толпе, была той энергией, что питала огромные «машины политики». Первородная, дикая, рожденная в темных глубинах народа, сотворяла революции, войны, превращалась в лавины конных армий, в наступление грозных фронтов, в великие стройки, прорывы в Космос. Изощренная власть управляла этой опасной энергией, гасила ее в ГУЛАГе, вовлекала в социальные тупики и ловушки, где та иссякала, остывала, превращалась в мертвые шлаки. Неумелая власть, никчемные и дурные политики, управлявшие «машинами власти», допускали аварии. Утечки социальной энергии приводили к взрывам, сметали уклады, порождали катастрофы восстаний и террористических актов. Он, политолог, изучал законы этой энергии, тайны ее превращений. Конструировал реакторы, в которых первородная энергия, как сырая нефть, распадалась на множество фракций, от черного мазута, сгоравшего в грубых топках, до прозрачных тончайших эфиров, питавших изящные механизмы политики.

Шагая среди угрюмой толпы, среди вскипавших бурунов, он испытывал профессиональное восхищение, соприкасаясь с первичной, дикой стихией, определявший смысл его профессии, ее риски, смертельные угрозы, упоительное наслаждение и ни с чем не сравнимый восторг.

Такой же восторг и ужас переживают вулканологи, размещая лабораторию на краю огнедышащего кратера, брызгающего расплавленной магмой. Ядерные физики, захватившие ядовитую плазму в хрупкие магнитные ловушки. Исследователи ледового океана, поставившие палатку на осколке льдины, покрытой хрустящими трещинами. Виртуозный игрок, утонченный политолог, здесь, на московских улицах, он ставил свой опасный эксперимент, добывая драгоценное знание.

Шествие, как черный вар, дымилось, валило вдоль белоснежного Манежа. Красные транспаранты и флаги казались сгустками пламени, пылали над черной толпой.

— Дали бы мне автомат, я бы их всех порешил!.. — зло хрипел костистый, жилистый малый, дрожа желваками. Стискивал у груди побелевшие от ненависти кулаки.

— Кто тебе даст? Сам возьми! Мы в окружении нападали на немцев, добывали себе оружие! — зло огрызнулся генерал с почернелыми морщинами, подпрыгивая на хромой ноге.

— Товарищи, соблюдайте равнение!.. Первый ряд, теснее сплотиться!.. — яростно гремел мегафон.

Стрижайло чувствовал, как слезятся от напряжения глаза. Мускулы упруго округлились. Сердце страстно и жарко билось. Он был частью толпы. Был пронизан ее жгучими токами. Заряжался ее ненавистью. Двигался толчками и судорогами ее перистальтики. Он больше не был исследователем, — был расплавленной жидкой каплей в потоке горячего вара.

Вожди не возглавляли толпу. Она несла их, толкала впереди себя. Они торопились, боясь быть раздавленными. Толпа нагоняла, давила в спины, колотила их древками, хлестала флагами. Они бежали под рев мегафонов, под бурные звуки громогласных маршей.

«Творческая энергия масс… — повторял он в сладостном помрачении. — Революционная воля народа…»

Манеж остался сзади. Они вывалились на Манежную площадь, где стал виден близкий влажно-розовый Кремль, янтарный, с белыми кружевами дворец, далекое взгорье у Исторического музея, выложенное камнями. Близость Кремля, влекущий таинственный блеск брусчатки, недоступность желанной, вожделенной Красной площади взволновало, взбурлило толпу. Еще недавняя пустота, сквозь которую великолепно и пышно желтел дворец, нежно и возвышенно розовел Кремль, рябила черным блеском брусчатка, открывая на Красную площадь путь войскам, колоннам танков, нескончаемой, ликующей демонстрации, — теперь это пустое квадратное пространство было застроено. Торчали мелкотравчатые балюстрады, античные колонками, нелепые скульптурки и фонарики. Ненавистный московский мэр изуродовал площадь с единственной целью отнять ее у народа, навсегда закупорить вход на святую землю с мавзолеем, Спасской башней, храмом Василия Блаженного. Замысел мэра был очевиден, был направлен против толпы, оскорблял ее, дразнил. Демонстрация свирепела, сжималась, как катапульта, готовая метнуть через мерзкие колонки и балюстрады комья расплавленного вара.

Стрижайло чувствовал появление в толпе новых видов энергии, в которых копился взрыв, бурлила разрушительная свирепая сила. Разъедала тонкие удерживающие оболочки, готовая полыхнуть и ударить. Ужасался, ликовал, боялся взрыва, торопил его. Ему, политологу, «социальному энергетику», открывалась возможность увидеть стихию восстания, воочию наблюдать народный бунт, плазму революции, которая разрушает ущербные, сдерживающие исторический процесс облочки, изливается слепым, испепеляющим все огнем.

Он испытал странное жжение в теле. Не в сердце, грохотавшем от возбуждения. Не в глубине глазниц, где вскипали разноцветые, огненные зрелища. Не в сердцевине черепа, где множились восторженные образы. А в животе, в паху, где начинало томить и тонко жечь, словно выделялись невидимые токсины, разливались слабые яды. Казалось, в нем проснулся дремлющий червь, проголодавшаяся личинка, требующая для своего роста и развития усиленного питания, жарких калорий, потребляющая эти калории из ненавидящей, раскаленной толпы.

— Суки!.. Кровавые твари!.. — хрипел парень, и на его неистовом лице гуляли малиновые пятна ненависти.

— Кремль — народу!.. Кремль — народу!.. — скандировали молодые активисты, блестя сквозь черные маски ненавидящими глазами.

— Даешь Красную площадь!.. — выкрикнул хромой генерал, и его призыв подхватили тысячи разгневанных глоток.

Стрижайло смотрел на Дышлова. Это был его миг, его святая секунда, способная из картонного политического деятеля, бутафорского думского говоруна сотворить огненного народного лидера, героя восстания. Запечатлеть в русской истории, отчеканить лик, сделать имя бессметным.

У гостиницы «Москва» стояли турникеты, толпились солдаты внутренних войск с металлическими щитами, лоснились кожаные тужурки ОМОНа. Отсекали толпу от выхода на Красную площадь. Толпа при виде щитов и касок, изготовленных дубин и турникетов взревела негодованием.

— Позор!.. Позор!.. — гремели возгласы, вздымались стиснутые кулаки, шумели знамена.

Червь, наполнявший чрево Стрижайло, извивался, взбухал. Распирал желудок, втискивался в лабиринты кишечника, толкался наружу. Стрижайло испытывал мучительное наслаждение, сладкое помрачение, томительную похоть и свирепую, побуждающую к насилию страсть. Толпа струилась, как огромный, выпавший из его паха змей, бугрилась, проталкивала вперед свое мускулистое чешуйчатое туловище. Впереди, обольстительная, играла бедрами, переставляла стройные ноги, колыхала грудью женщина с шелковым флагом, за которой устремлялся змей, силился догнать, ужалить, обвиться вокруг ее пленительного тела. «Блудница КПРФ…» — шептал Стрижайло, вожделея.

Толпа силилась изменить маршрут, свернуть с Охотного ряда, прорываться на Красную площадь.

Стрижайло торопил толпу, умолял совершить историческое действие, ждал от Дышлова мессианского поступка. Был готов вместе с другими проламываться сквозь турникеты, продираться сквозь щиты и побои, разрывать руками тела солдат и омоновцев. Выбегать по брусчатке на простор Красной площади, мчаться, задыхаясь, мимо мавзолея, к Спасским воротам. Биться, колотиться, уклоняясь от пулеметных очередей, отскакивая от истерзанных пулями тел. Просадить ворота, ревущим валом ворваться в Кремль, затопить Ивановскую площадь, схватиться насмерть с кремлевской охраной, окровавить белые стены соборов, золото кремлевских дворцов. По лестнице, под хлопки пистолетных выстрелов, влететь в желтый дворцовый корпус, на второй этаж, где в кабинете, среди малахитовых часов и помпезной мебели трепещет маленький, бледный от ужаса человечек, у которого истекли его бесславные последние минуты, и его ждет винтовая лестница колокольни Ивана Великого, паденье из-под золотого купола сквозь свистящий воздух, на блестящие черные камни.