Анна-Ванна и другие - Надежда Нелидова

Причём Пронькину полагалось упомянуть не менее 14 раз, а её зама – не менее 10 (и не дай бог перепутать!)

Я-то думала, покупателю нужен товар, а не нудное повествование о финансовых вложениях, капремонте, трудовой дисциплине и блестящих результатах. Блестящий результат – когда заботятся о том, чтобы сделать, а не о том, чтобы показать.

Впрочем, показать тоже нужно было уметь угодить.

– Как-то у вас простенько, легковесно написано. Ну что это: «люди» – не солидно звучит. Надо писать: «население». «Съели» – это любой дурак напишет. Нужно серьёзно, весомо: «потребили». Не «дело» – а «мероприятие». Не «вкусно» – а «имеют высокие пищевые показатели». Эх, учи вас, молодёжь!

Знали бы, что перед ними будущая звезда рекламного бизнеса! Именно в те дни мы со знакомым телеоператором отправили в столичное рекламное агентство плёнку с рекламой автомобиля. Не важно какого – кто больше заплатит – тому автопроизводителю и продадим. Мы были молоды, наивны и глупы до безобразия.

Оператор снимал собственный скачущий по ухабам старенький «форд», а я за кадром с томными нотками актёра Ивашова-Печорина декламировала:

– Много красавиц в аулах у нас,

Звёзды мерцают во мраке их глаз.

Сладко любить их, завидная доля.

Но веселей молодецкая воля.

Грациозную, робкую красавицу изображала девушка оператора. Ради такого случая она перекрасилась из блондинки в жгучую брюнетку, приклеила смоляные ресницы, отбрасывающие тени на щёки.

Вообще-то она играла роль не горянки, а девицы в автосалоне (гараже). Она была в чадре и длинной юбке, но с голым животиком. Она им бешено вращала и вообще вытворяла чёрт знает что, всячески охмуряя джигита-покупателя. И он, вроде, уже поддался её чарам…

Но тут, не отводя демонического взгляда от ее глаз, он сдёргивал покрывало с автомобиля (семь метров копеечной скользкой подкладочной ткани, стекающей с машины эффектными струями), усаживался за руль и лихо выезжал из салона (гаража). Грустная красавица оставалась с носом (грациозный силуэт на фоне заката, в клубах пыли).

И дальше:

– Золото купит четыре жены,

Конь же лихой не имеет цены.

Он и от вихря в степи не отстанет,

Он не изменит, он не обманет…

Гнедой конь с развевающейся гривой прядал ушами, косил огненным глазом, поводил крутыми, блестящими от пота боками… На самом деле это была перепуганная молодая колхозная кобылка, которую хорошенько нахлестали.

На экране конь перевоплощался в лакированный шоколадный автомобиль в шлейфе бензинового дыма и пыли… Автомобиль – обратно в коня…

Возбуждённый джигит в развевающейся бурке и сбитой набекрень папахе соответственно, становился импозантным, невозмутимым набриолиненным господином в строгом костюме. И тем и другим согласился быть конюх – и не за пошлые поллитра, а исключительно из любви к искусству. Это было что-то!

– А наследники Лермонтова нам иск не впарят? – беспокоился оператор. Он мысленно делил будущие бешеные гонорары на нас троих с девушкой (бессребреник конюх не в счёт). И глубоко сожалел, что не выторговал больше: мне-то только принадлежала идея и голос за кадром, девушка лишь крутила задком и строила глазки. А на нём лежали съёмки, монтаж, эффекты, компьютерная графика и прочие сложные операторские штуки.

– А они живы, наследники? – неуверенно отбивалась я.

Впрочем, это было неважно, потому что ответа из агентства мы так и не дождались.

Ещё, было дело, я писала о лазерной коррекции зрения. Тогда она была в новинку, я согласилась быть подопытным кроликом. Условие: мне делают операцию в полцены, а я делаю рекламу.

К тому времени быть близорукой мне порядком надоело. В мою сторону хмуро косился начальник. Ему казалось, что я не здороваюсь с ним не оттого, что стесняюсь носить очки, а из личного глубокого неуважения. В магазине я покупала изящную вещицу, которая дома при ближайшем рассмотрении оказывалась грубой, безвкусной и дефективной.

На дороге именно на меня мчался выросший точно из-под земли автомобиль. Перед моим носом падала с крыши метровая сосулька, я чудом не улетала в открытые люки… Итак, мне не светила служебная карьера, фатально не везло в бытовых мелочах, а мои здоровье и жизнь ежеминутно висели на волоске.

Да и хорошие очки стоили целое состояние, включая аксессуары: футляры, цепочки, замшу для протирания стёкол и пр. К тому же очки имели свойство теряться всюду, где только возможно, и обнаруживаться с печальным хрустом в кресле, в которое я садилась, или даже почему-то в тапке, который я утром надевала.

Потеря очков – это всегда была трагедия, катастрофа. Поэтому каждый очкарик со стажем (к которым я относилась) имел их в запасе штуки три, не меньше.

Да, была ещё эра контактных линз. В первое время, чтобы вставить их в глаза, я просыпалась за два часа до будильника. Усаживалась перед зеркалом, пыхтела, ойкала, постанывала, проклинала всё на свете, в изнеможении откидывалась на спинку стула… Отдыхала – и снова возобновляла экзекуцию.

Две прозрачные выпуклые (не дешёвые по тем временам, между прочим!) штучки благополучно почили на дне пузырька с физраствором. Впрочем, это было тоже давно: возможно, сегодня линзы можно снимать и надевать за секунды.

И вот – да здравствует оперативное вмешательство!

«Я беседую с доктором («Операция безболезненна, восстановительный период составляет 3–5 дней и протекает без болевых ощущений»). Мне закапывают в глаз обезболивающие капли (немножко жжёт), обрабатывают операционную область спиртом (немножко щиплет), фиксируют глаз (немножко неприятно). Всего понемножку.

Каждое действие доктор предваряет мягким разъяснением, что собирается делать. Лицо покрывают стерильной салфеткой, я должна смотреть на точку успокаивающе зелёного цвета – и не волноваться, когда она исчезнет.

Вот и всё. Я выхожу на улицу, несколько растерянно озираюсь… Мне предстоит заново знакомиться с миром, не заключённым в толстое стекло и не ограниченным овальными, круглыми и квадратными оправами. Но это такое приятное знакомство!

И ни один встречный человек не скажет, что я только встала с операционного стола…»

Так строчила я, и всё было правдой, кроме… Кроме того, что я умалчивала. Что через полчаса после операции, едва кончилось действие обезболивающего – пришла дикая, несусветная, невыносимая боль. Ощущение было, что в глаз попала не то что соринка, не стёклышко даже – а огромный кусок стекла, который ворочался и вонзался в зрачок всё глубже.

Рыдая, вслепую перебегая дорогу, я добралась до автовокзала. Изъясняясь знаками, нечленораздельно что-то лепеча, кое-как купила билет и ехала, всю дорогу, обливаясь слезами и подвывая в носовой платочек.

Не помню, как долетела до квартиры… Ворвалась, сметая по пути домашних, упала на кровать и дала волю слезам. Почти неделю жила в чёрных очках, как крот, с задёрнутыми шторами, с наброшенными поверх штор толстыми одеялами, не высовывая на белый свет носа…