Пророчество орла - Саймон Скэрроу

— Этот римлянин… — заговорил Телемах. — Ты его еще не прикончил?

— Нет. Оставил напоследок. А что — хочешь посмотреть?

Гектор ухмыльнулся.

— Нет. Он мне нужен живым.

— Живым? — Гектор нахмурился. — Он неженка, для нашего дела не годится. От таких, на хрен, вообще никакой пользы.

— Нет, приятель, польза от него будет, да еще какая! Он поможет нам сделаться богаче Крёза! Тащи его сюда, живо!

Спустя несколько мгновений римлянин уже стоял на коленях у мачты. Тяжело дыша, он смотрел на пиратского капитана и его кровожадного помощника, однако, как заметил Телемах, даже сейчас в его взгляде чувствовался вызов. Он был римлянином до мозга костей, и скрывавшееся за холодной маской презрение пересиливало даже ужас, который тот не мог не испытывать в ожидании смерти.

Капитан постучал носком сапога по сундучку.

— Я все знаю про эти свитки. Знаю, что они собой представляют. И догадываюсь, где ты их взял.

— Вот и догадывайся. — Римлянин плюнул на палубу у ног капитана. — Я тебе ничего не скажу.

Гектор поднял кинжал и злобно зарычал:

— Эй, ты…

— Оставь его! — рявкнул капитан, выбросив вперед руку. — Я же сказал, он нам нужен живым.

Гектор помедлил, переводя взгляд со своего капитана на римлянина и обратно и неуверенно переспросил:

— Живым?

— Ага… Нужно, чтобы он ответил на некоторые вопросы. Я хочу знать, на кого он работает.

Римлянин ощерился.

— Я ничего не скажу.

— Еще как скажешь, — промолвил, склонившись над ним, капитан. — Знаю, ты себя храбрецом считаешь. Только я видел целую уйму храбрецов, не тебе чета, но ни один из них не продержался долго, когда его обрабатывал вот этот малый, Гектор. Он очень хорошо умеет причинять боль, лучше, чем любой, кого я когда-либо знал. Своего рода гений, пыточный художник, можно сказать. И, как истинный художник, вкладывает в свое дело всю душу.

Телемах выдержал паузу, глядя пленнику в лицо, и, когда того передернуло, удовлетворенно улыбнулся, выпрямился и повернулся к подручному.

— Перебей остальных. Не затягивай с этим. Поджигай судно — и сюда, на борт. По пути домой нужно будет поговорить с нашим гостем…

В косых лучах вечернего солнца, освещавшего колышущуюся поверхность моря, были видны клубы густого дыма, обволакивавшие разграбленное судно. Затем из трюма на поверхность пробились первые языки пламени, и огонь начал быстро распространяться по палубе. Первой занялась оснастка: огонь стремительно пробежался по тросам и канатам. Рев пламени и треск горящего дерева были хорошо слышны на палубах обоих пиратских кораблей, удалявшихся в направлении, противоположном побережью Италии. Далеко за восточным горизонтом лежал берег Иллирии, с его лабиринтами узких заливов и множеством безлюдных, неосвоенных островов. Корабли быстро уходили, и скоро звуки пожара уже перестали доноситься до их палуб.

Единственным, что нарушало спокойствие скользивших по водной глади посудин, были безумные вопли человека, подвергавшегося таким пыткам, какие он не мог вообразить даже в самых жутких кошмарах.

— Рим… Ну, ни хрена же себе! — проворчал, поднимаясь со своего матраса и морщась от страшной головной боли, центурион Макрон. — Я все еще в Риме.

Пробивавшийся сквозь треснувший ставень и пересекавший комнату луч света упал ему прямо на лицо. Он зажмурился, покрепче сжав веки, и сделал глубокий вздох. Накануне вечером Макрон опять напился до бесчувствия и теперь, как обычно, давал себе молчаливый зарок никогда больше не прикасаться к дешевому вину. Последние три месяца, можно сказать, прошли под знаком таких зароков. Правда, особенно тревожный характер эта тенденция стала приобретать в последние дни, когда Макроном начало овладевать сомнение в том, удастся ли вообще ему и его другу Катону получить новое назначение. Казалось, будто с тех пор, как они расстались со Вторым легионом и отплыли из Британии в Рим, миновала уже целая вечность[1]. Макрону не терпелось вернуться на военную службу, и он полагал, что уж где-нибудь, в одном из множества легионов, рассредоточенных по рубежам необъятной Римской империи, должны сыскаться вакансии. Однако походило на то, что все до единого центурионы, несшие армейскую службу, пребывали в добром здравии и в отставку не собирались. Или это, угрюмо размышлял Макрон, или некие силы сговорились не допускать его с Катоном до действительной службы, заставив дожидаться положенных выплат. По глубокому убеждению Макрона, так разбрасываться его знаниями и долгим опытом решительно никуда не годилось, не говоря уж о том, что было скверным началом и для Катона, возведенного в ранг центуриона меньше чем год назад.

Разлепив наконец веки, Макрон уставился через голый дощатый пол на другую сторону маленькой комнатушки, где из-под нескольких слоев покрывавших его плащей и одеял виднелись темные кудри его приятеля, растянувшегося на набитом соломой потертом тюфяке, бывшем, когда они сняли эту каморку, чуть ли не единственным предметом ее обстановки.

— Катон, — негромко окликнул друга Макрон, но ни отклика, ни даже шевеления не последовало.

«Крепко, должно быть, паренек дрыхнет, — подумалось Макрону. — Впрочем, и ладно, пусть себе спит».

Сейчас, в конце января, по утрам было холодно, и вставать до того, как солнце хоть немного прогреет этот битком набитый народом город, все равно не имело смысла. Ладно и то, что здесь не бывает такой стужи, какую им пришлось пережить прошлой зимой в Британии. Сырость, холод, вечно поднимавшийся над болотами туман овладевали сердцами легионеров, вызывая тоскливые мысли о доме. Но вот сейчас он, Макрон, был дома — и исходил раздражением и злобой из-за убогой, бессмысленной жизни, которую ему приходилось здесь вести.

Подняв руку, Макрон принялся чесать голову, проклиная вшей, населявших, похоже, каждый уголок этого старого, запущенного дома со сдающимися внаем комнатушками.

— Проклятые вши, как всегда, при деле, — проворчал он. — А кроме них, до нас, похоже, никому нет дела.

По сути, его сетования были более чем справедливы. Большую часть последних двух лет они с Катоном провели, сражаясь с дикими племенами Британии, и в том, что в конечном счете Каратак и его кельтские орды потерпели поражение, была и их заслуга. И что они получили в награду за все опасности и лишения? Сырую каморку в осыпающемся доходном доме, в трущобном районе Субура, где им приходится дожидаться возвращения на действительную службу. Хуже того, из-за всякого рода бюрократического крючкотворства им с самого возращения в Рим ничего не платили, так что Макрону с Катоном приходилось проживать те деньги, которые они привезли из Британии.

Между тем, несмотря на стылое, промозглое, зимнее утро, город за ставнями пробуждался, и с улицы уже доносился разноголосый гомон. Макрон поежился, поплотней запахнул наброшенный на широкие плечи армейский плащ, поднялся, морщась от пульсирующей боли в черепе, на ноги, прошел через комнату к окну и, отцепив шнур от косо вбитого гвоздя, удерживавшего две деревянные створки в закрытом положении, отвел одну из них, треснувшую, в сторону. Ржавые петли протестующе заскрипели, а в комнату влилось разом столько света, что Макрон от неожиданности прищурился. Правда, только на миг. Перед ним снова открылась, казалось бы, уже столь знакомая панорама Рима, и при виде величайшего из городов мира он не мог не ощутить благоговения. Доходный дом был построен на «простонародной» стороне холма Эсквилин, и из окон его верхних этажей был виден не только расстилавшийся внизу, переполненный народом грязный муравейник Субуры, но и высившиеся вдалеке, обступая Форум, дворцы и храмы, а за ними склады, теснившиеся у берегов Тибра.