Каменный убийца - Луиз Пенни

– Но это невозможно. У вас должно быть какое-то мнение, хотя бы как у художника.

– Да, как художник могу сказать. Я вижу достоинства этой работы. Автор, несомненно, владеет ремеслом. Неплохо сделано. Но он никогда не видел нашего отца.

Гамаш шел, сцепив за спиной большие руки, переводя взгляд с промокших туфель на приближающийся дом.

– Мой отец никогда не был таким. Он никогда не впадал в грусть, или что уж там изображено на его лице. Он только хмурился – ничего другого. И он никогда в жизни не сутулился. Он был громадный и… и… – Питер взмахнул руками, словно набрасывая это слово. – Громадный. Он убил Джулию.

– Его статуя убила Джулию.

– Нет. Я хочу сказать, он ее убил, перед тем как она уехала. Он забрал ее душу, и он раздавил ее. Он всех нас раздавил. Ведь вы именно это хотели от меня услышать, верно? Почему, вы думаете, ни у кого из нас нет детей? Посмотрите, какие у нас модели для подражания. Вы бы стали на нашем месте заводить детей?

– Но один ребенок все же есть. Бин.

Питер фыркнул.

Гамаш молча ждал.

– Бин не прыгает.

Гамаш остановился – уж слишком неожиданной показалась ему эта цепочка слов, произнесенных его собеседником.

«Бин не прыгает».

– Что? – спросил он.

– Бин не прыгает, – повторил Питер.

С тем же успехом он мог сказать: «Тостер картина велосипед» – смысла не было ни в том, ни в другом.

– Что вы имеете в виду? – спросил Гамаш, вдруг почувствовав себя недоумком.

– Бин не может оторваться от земли.

Арман Гамаш ощутил, что сырость проникает в него до самых костей.

– Ноги этого ребенка постоянно на земле. По меньшей мере, они не отрываются от нее так, чтобы две сразу. Бин не может или не будет прыгать.

«Бин не может прыгать, – подумал Гамаш. – В какой семье рождаются такие привязанные к земле дети? Завязнувшие в трясине. Как Бин выражает возбуждение? Радость?» Но, подумав об этом ребенке и об этой семье, он нашел ответ. Пока что, за десять лет, этого вопроса не возникало.

Арман Гамаш решил, что позвонит сыну, как только придет в «Усадьбу».

– Даниель?

– Привет, па, enfin.[52]А то я уж начал думать, что ты мне только кажешься.

Гамаш рассмеялся:

– Мы с мамой в «Охотничьей усадьбе», а это, сам знаешь, не узел связи.

Он посмотрел сквозь высокие, выходящие в сад двери библиотеки туда, где за свежей зеленью влажной травы лежало подернутое туманом озеро. Низкая туча висела над лесом. Гамаш слышал птиц и насекомых, а иногда всплеск – это выпрыгивали на поверхность окунь или форель. А еще он слышал, как захлебываются сирены и раздраженно гудят машины в Париже.

Париж.

Город Света сливался с канадской глухоманью. «В каком необыкновенном мире мы живем», – подумал Гамаш.

– У нас девять вечера. А сколько у вас? – спросил Даниель.

– Почти три. Флоранс уже в постели?

– Мы все в постели, хоть мне и неловко в этом признаваться. Ах, Париж! – Даниель рассмеялся своим низким, рокочущим смехом. – Но я рад, что мы наконец-то можем поговорить. Постой-ка, дай я выйду в другую комнату.

Гамаш представил сына в его крохотной квартирке на Сен-Жермен-де-Пре. Даже если он перейдет в другую комнату, это не будет гарантировать ни приватности ему, ни тишины жене и ребенку.

– Арман?

В дверях библиотеки стояла Рейн-Мари. Она собрала свои сумки, и швейцар понес их к машине. Перед этим они обговорили ситуацию, и Арман попросил ее уехать из «Охотничьей усадьбы».

– Конечно, я уеду, если ты этого хочешь, – сказала она, внимательно вглядываясь в его лицо.

Прежде она никогда не видела его в деле, хотя он все время рассказывал ей о работе и нередко спрашивал ее мнение. В отличие от большинства коллег Гамаш ничего не скрывал от жены. Он не считал, что может скрывать от нее такую огромную часть своей жизни без ущерба для их отношений. А жена была для него куда важнее, чем любая карьера.

– Я буду меньше беспокоиться, если ты уедешь, – сказал он.

– Я тебя понимаю, – без лукавства сказала Рейн-Мари. Она бы чувствовала то же самое, если бы поменялась с ним ролями. – Но ты не будешь возражать, если я уеду недалеко?

– Переселишься в походную палатку на опушке?

– Ты, как всегда, проницателен, – сказала она. – Но у меня на уме были Три Сосны.

– Прекрасная мысль. Я сейчас позвоню Габри, чтобы он приготовил тебе номер в его гостинице.

– Нет, ты лучше ищи, кто убил Джулию, а Габри я позвоню сама.

И вот она была готова к отъезду. Готова, но отнюдь не рада. Она ощущала боль в груди, видя, как следствие под руководством ее мужа делает первые шаги. Его люди уважительны, местные полицейские почтительны и даже немного испуганы, но он постарался сделать так, чтобы они чувствовали себя легко. Но не слишком легко. Она видела, как ее муж естественно взял управление ситуацией в свои руки. Они оба знали, что кому-то нужно брать ответственность на себя. А он был прирожденным лидером, скорее по характеру, чем по званию.

Она прежде никогда этого не наблюдала и теперь с удивлением видела, как человек, которого она близко знает, поворачивается к ней новой стороной. Он вел следствие с легкостью, потому что вызывал уважение. У всех, кроме Морроу, которые, кажется, считали, что он их надул. Это расстраивало их чуть ли не больше, чем смерть Джулии.

Но Арман всегда говорил, что люди по-разному реагируют на смерть и глупо судить по их реакции. И вдвойне глупо судить о том, как ведут себя люди, сталкиваясь с неожиданной насильственной смертью. Убийством. Они перестают быть собой.

Но все-таки Рейн-Мари недоумевала. У нее возникало подозрение, что люди становятся самими собой именно в минуты кризиса. Вся искусственность, вся воспитанность уходит. Легко оставаться порядочным человеком, когда вокруг тишь да гладь, и совсем другое, когда перед тобой разверзается ад.

Ее муж сознательно ежедневно входил в ад, но при этом сохранял порядочность. Она сомневалась, что это можно сказать о Морроу.

Она видела, что помешала ему, – он разговаривал по телефону – и хотела уже выйти из комнаты, но тут услышала имя Розлин.

Он разговаривал с Даниелем и спрашивал про их невестку. Рейн-Мари пыталась поговорить с Арманом о Даниеле, но никак не могла найти подходящий момент. А теперь было уже слишком поздно. Она стояла на пороге, слушала, и сердце ее отчаянно билось.

– Я знаю, мама сказала тебе об именах, которые мы выбрали. Если девочка, то Женевьева…