Жизни, которые мы не прожили - Анурадха Рой

Во второй половине того дня я отправился не домой, а в дедушкину клинику, куда заявился весь заляпанный кровью, в порванной рубашке и грязных шортах. Не мешкая прошел через маятниковые двери. В смотровом кабинете дады не было. Почему он не сидел за своим письменным столом, когда был мне нужен? Почему никого никогда не было рядом, когда я в них нуждался? Глаза застлала красная дымка ярости, и мне захотелось разнести все вокруг. Я взял со стола дадин запасной стетоскоп и, намотав его на кулак, метнул в угол, где тот, обмякнув, валялся теперь дохлой змеей.

– Он на вызове, – сообщил Джагат, поднимая стетоскоп. – Что с тобой приключилось? Подрался? Иди промой ранки водой. – Он зашаркал к буфету в наружной комнате со словами: – Поищу то фиолетовое средство. Будет щипать.

Я открыл стеклянный сосуд со сладостями, который дада держал на столе, чтобы подкупать своих юных пациентов. Угостился парочкой карамелек. Сунул сразу обе конфетки себе в рот и посасывал их, не чувствуя вкуса. Я стоял перед дадиными медицинскими справочниками, его стулом с высокой спинкой, анатомическим плакатом с изображением стоящего в профиль человека с красно-бежевыми внутренностями. Мой взгляд упал на склянку, в которой хранилась кисть руки. Восково-бледная, она плавала в прозрачной жидкости, а ее лишние пальцы безжизненно свешивались, напоминая знак вопроса. Не думая, я подтащил дадин стул к полке и приподнял склянку, оказавшуюся тяжелой. Конечность начала перемещаться по банке, а лишние пальцы зашевелились каждый сам по себе так, словно к кисти крепились не полностью. От вида того, как эта часть тела касается одной стенки сосуда и, оттолкнувшись от нее, мягко стукается о противоположную, меня переполнило отвращение. Спустив склянку вниз, я сразу же открыл свой школьный ранец и запихнул ее внутрь. Выскочил за дверь, качнувшуюся за спиной, и был таков, только Джагат прокричал вслед:

– Погоди… а помазать?!

Я гнал так быстро, как только мог. Склянка билась о мою спину всякий раз, когда я наезжал на кочку. А что, если крышка откроется? О последующем развитии событий я старался не думать. Добравшись до нашей дороги, я бросил велосипед у своих ворот и побежал к дому Дину. Слева к зданию примыкало крыло, в котором сидел старший клерк Арджуна Чачи, Муншиджи. Он поглядывал через свои большие круглые очки на связки бумаг и рассеянно ковырял в носу. Хозяин был занят беседой в одной из внутренних комнат. До моего слуха донесся его раскатистый голос:

– Эта страна катится псу под хвост, конгресс жаждет самоуправления, но кто, скажите на милость, будет всем управлять и как?

Я вынул из ранца склянку. Не успел Муншиджи и рта раскрыть, как я подбежал к межкомнатной двери и зашвырнул банку внутрь с такой силой, что она с грохотом разбилась.

– Ламбу шлет вам подарочек из ада! – крикнул я и выбежал из комнаты.

Весь день и всю последующую ночь у меня в ушах не смолкал яростный рев Арджуна Чачи, а в носу стояла отвратительная вонь, которой дохнуло из банки. Перед глазами маячила лишь одна картинка: посреди лужицы на полу лежит обмякшая, словно резиновая, рука. Один из ее двух лишних пальцев отвалился и валяется теперь немного в стороне, как дохлая ящерица, лишившаяся не то головы, не то хвоста.

После того происшествия я то и дело ловил на себе взгляды дады, казалось, он пытается решить что-то для себя. Через несколько дней он заявил, что на него слишком много всего навалилось и ему не повредит хоть какая-нибудь помощь. Как насчет меня? По его собственным словам, особенно остро дедушка нуждался в мальчике, который бы носил за ним его чемоданчик на вызовы – он уже слишком стар, чтобы носить его самому, – а также проверял, не оставил ли он чего у пациента – он уже слишком стар, чтобы обо всем помнить.

Вспоминая сейчас те домашние визиты, я не могу сдержать улыбки, хоть дело это давнее. Так и вижу даду перед зеркалом: он причесывает свои серебристые волосы, которые встали торчком из-за того, что он только что переоделся из своей ночной курты в свежую. Полностью одевшись, даже захватив уже бумажник с карманными часами, он интересуется: «Готов ли мой ассистент?» Когда мы добираемся до дома больного, всех охватывает облегчение. Члены семьи толпятся вокруг дады, перебивают друг друга, пытаясь рассказать о симптомах. Я решаю, что врачом никогда не стану: животы больных чересчур волосатые, языки серые, запах всегда кислый, тяжелый, тревожный.

Теперь дедушка начал забирать некоторых своих пациентов к нам домой. Он поручает мне присматривать за ними, когда ему надо отлучиться. Это молодые люди с переломами или пулевыми ранениями, которых он заштопывает и выхаживает до тех пор, пока они не окрепнут настолько, чтобы либо выскользнуть во тьму, либо перебраться в комнату в «Доме вдали от дома», чтобы там прийти в состояние боевой готовности. «Их ранения получены в результате ударов полицейскими дубинками или выстрелов, в больницу им нельзя», – объясняет дада. Для него они обычные пациенты, но он знает, что полиция его воззрений не разделяет и ему грозит арест за то, что он их лечит, не докладывая куда следует. «Ни единой живой душе даже пикнуть не сметь, – повторяет он всем домашним. – Никому ни слова. – Для меня уточняет: – В особенности Дину и его отцу». Бывают ночи, когда в доме никому не уснуть: мужчины стонут и ругаются от боли. Я не ложусь – учу бранные слова.

Закончив с вызовами и закрыв клинику, мы возвращаемся к себе, где нас встречает Банно Диди, с грохотом выставляющая тарелки на обеденный стол. Раз в несколько дней, если в доме нет пациентов, дада отодвигает свою нетронутую тарелку со словами: «Пойдем-ка к Лизе». Тогда вечер преображается: яркие огни, розы на шторах, Мальчик, снующий туда-сюда с супницами, в которых куски мягкой баранины и толстые картофелины плавают в похлебке, источающей запахи имбиря и лука. Хлеб и масло, затем хрустящие, сочащиеся сиропом пончики и бананы. Шум с улицы и от гостей, живущих дальше по коридору, выкрики женщин, дерущихся где-то среди лачуг за главной дорогой. Дюжины предков Лизы Макнелли в вечерних платьях и костюмах с благосклонной улыбкой наблюдают со стены за тем, как после ужина она проигрывает пластинки Коула Портера. «Так глубоко в моем сердце, ты и вправду часть меня», – поет она, подражая голосу на одной из записей, и подмигивает даде, который тоже пытается подпевать. Через минуту он перестает попадать в ноты и начинает подсвистывать.

Хочу, чтобы музыка никогда не кончалась и нам не нужно было возвращаться в пустой дом, где стоит такая тишина, что я слышу дыхание сов, спящих в углах веранды, слышу и пение матери на крыше, ее голос то звучит все ближе, то снова отдаляется. Чувствую, как она кружит меня, голова начинает плыть, я не желаю засыпать, хочу дождаться, пока она меня найдет, но все начинает путаться, и когда я открываю глаза – за окном уже утро.

15

Первое письмо от отца пришло даде из Каши[67] – так он называл Бенарес. Его надежды на монашеское существование, на жизнь подаянием, похоже, не очень-то и сбывались. «Здесь имеется несколько мест, где кормят монахов и страждущих, – писал он, – но те, что я посетил, управляются на кастовой основе. Относятся с почтением, если ты из браминов, прочих же держат за попрошаек. Там, где накормят такого, как я, человека без определенной касты и без какой бы то ни было религиозной принадлежности, другими словами, простого нищего, мне приходится утолять голод несколькими сухими роти и водой. Быть бедняком из низшей или неизвестной касты в нашей стране – теперь я имею представление, каково это. Ты спросишь: зачем мне это? Не знаю. Во мне бушует ураган. Ты скажешь – мне надо вернуться к своим обязанностям и заняться воспитанием сына. Я знаю об этом, так и сделаю. А пока что, не мог бы ты переслать мне двести рупий переводом по адресу, указанному ниже? На нашем почтовом счету достаточно средств. Побуду здесь, дождусь перевода, потом отправлюсь дальше на север».