Жизни, которые мы не прожили - Анурадха Рой

Во время своего первого морского путешествия она вела записи от случая к случаю. На одной из страниц печатными буквами начертано: «Сегодня со мной заговорил Раби Бабу. Он попросил меня присесть рядом». По последующим страницам видно, что со временем слова начали уступать место рисункам, как будто ей не хватало терпения на прозу там, где достаточно было и нескольких штрихов или мазков кистью. Редкие страницы занимали записи домашних расходов: сколько уходило на продукты, на выплату жалованья. Имеется там и мой график приема лекарств от судорог и лихорадки. Из книжки выпадает всякое: фотографии, вырезанные из журналов, билеты на «Малыша»[69]. Она отвела меня на дневной сеанс, демонстративно ослушавшись отца, который строго осуждал зло кинематографа. Когда мы вернулись из кинотеатра, отец с холодной яростью мерил шагами веранду. После этого нашим совместным походам в кино пришел конец.

Между страницами с рецептами апельсинового кхира[70] и пулао[71] от Бегум Фарханы мать наклеила уголки, в которые вставила фотографию совсем молодой себя со своим отцом. Ее глаза сияют, на плечи свешиваются толстые канаты кос, а ее отец с улыбкой смотрит на нее, а не в камеру. В дневнике имеются и другие фотографии, включая ту, что запечатлела семейный пикник на озере. Мы, выстроившись в ряд, позируем перед плоским и белым, как постель, озером. Я стою между матерью и дедушкой. На снимке присутствует и дядя из Карачи, с женой и сыном, и даже Банно Диди, а еще Дину, Раджу, Манту, Ламбу и Голак. Только отца нет. В дневнике о нем ни единого упоминания.

16

На мой десятый день рождения, зная, как сильно я засматривался на пневматическую винтовку Дину, дедушка подарил мне похожую – импортную никелированную «Дэйзи»[72]. После того как я попрактиковался несколько дней, стреляя по манго, Дину придумал план, по которому мы должны были опробовать мое новое приобретение подальше от дома. Пострелять по проходящему вечернему поезду.

– Нужны движущиеся мишени, Мышкин, – сказал он. – Стрелять по старым жестянкам и фруктам в саду – развлечение для малышни.

Теперь Дину курил, а в его комнате была припрятана умыкнутая из тайных запасов его дяди бутылка рома. Утверждал, что уже целовался. В житейских делах Дину был куда опытнее меня, и в них я совершенно на него полагался. Поэтому ближе к вечеру я положил пульки и винтовку в свою сумку и направился, продираясь сквозь бурьян и кусты лантаны, к железнодорожным путям. Будучи гораздо ниже его, я был вынужден чуть не бежать, чтобы поспеть за его широким, размашистым шагом. Добравшись до дороги, мы легли на живот у выемки и принялись ждать вечерний поезд. Переговаривались шепотом. Дину сунул в рот травинку и жевал ее, как, он видел, делали ковбои в вестернах. Сдвинул со лба воображаемую шляпу. Небо не омрачало ни единое облачко, мир был огромным, родителей у меня не имелось, зато имелась своя собственная винтовка. Я сорвал травинку и тоже начал жевать.

Незадолго до заката мы услышали отдаленное гудение. Дину перевернулся на живот и приготовился. Прищурил глаза. У меня мелькнула мысль, что поезд может быть пассажирским, а не товарным. Я рывком сел. Наши пули могли влететь в окно, поезд мог загореться. Стиснул руку Дину в попытке его остановить. Он тряхнул плечом, высвобождаясь, и снова прицелился.

Поезд издал очередной гудок, и вот он уже был совсем рядом, так близко, что мы почувствовали, как порывом ветра нас отбрасывает назад. Что, если в этом поезде ехал мой отец, возвращаясь домой из Непала? Что, если в нем была моя мать? Поезд гремел мимо нас, Дину нажимал на курок, я тряс его за локоть и кричал, обезумев от страха: «Нет, нет! Не надо!»

Когда поезд исчез из вида, шум стих, не стало слышно ни звука. Сухая трава щекотала нос, и мне захотелось чихнуть, я еле сдерживался. Было ощущение, будто Дину собирается с силами, чтобы избить меня до полусмерти, но тут я услышал его свист.

– Моя первая движущаяся мишень. Мышкин, я добыл нам птицу на ужин.

Он встал со своего места и начал осторожно подбираться к чему-то, лежащему поодаль в траве, которая шевелилась. Раздалось хныканье, потом стон, а затем мужской голос закричал:

– Моя нога! Убили! Помогите! Убили!

Дину развернулся и припустил. Не мешкая, не думая ни секунды, я неловко поднялся и бросился за ним. Он перепрыгивал камни и бугорки земли, я изо всех сил старался держаться рядом. Нагнав его, схватил за руку:

– В кого ты попал? Что случилось?

Дину стряхнул мою руку:

– Не вмешивайся, не будь ослом.

– А если он умер? Надо вернуться и проверить.

Он неожиданно остановился и повернулся ко мне. Его лицо оказалось совсем близко к моему, изо рта пахло табаком, на щеках алело два прыща, покрытых белой корочкой.

– Ну а если умер, зачем проверять? Никому об этом ни слова, понятно? Кто надоумил тебя проболтаться моему брату о Ламбу? У тебя навоз вместо мозгов. Дернул за локоть. Испортил выстрел. Если мужик ранен, к деду твоему сходит. Не о чем больше говорить.

Все последующие дни я замирал при виде любого прихрамывающего мужчины. Свою винтовку убрал подальше. Время от времени с выверенной непринужденностью расспрашивал даду о его пациентах в надежде, что он расскажет о мужчине с дробиной в ноге. Через день-два таких расспросов дада вскинул бровь:

– Так что ж, Мышкин, все-таки хочешь стать врачом? Может, вскроем вместе несколько абсцессов?

Мы с Дину не говорили о том, что произошло, словно одно упоминание об этом послужило бы сигналом группам одержимых жаждой мщения раненых, готовых выскочить по первому зову из-за кустов. Я не виделся с ним почти неделю, кроме как мельком в школе, где его избегал, и хотя мне в то время было бы этого так не сформулировать, думаю, понимал, что начался медленный процесс нашего отдаления друг от друга.

Впрочем, одна только длительность детской дружбы в состоянии поддерживать в ней огонек жизни, несмотря на любые промахи. То, что знакомо, безопасно. Именно к Дину я обращаюсь, когда мне нужно уточнить подробности моего прошлого, и наши попытки припомнить что-то одно вызывают в памяти что-нибудь другое, таким образом, за одним происшествием тянется второе, за вторым третье, – и вот перед нами вереница дорожных столбов, указывающих нам путь назад, к обычному счастью дней, не омраченных взрослыми разногласиями. Именно Дину напомнил мне о запретных фильмах, на которые тайком меня водил, о буклетах с фотографиями кинозвезд, которые мы трепетно хранили, пока они не засаливались от прикосновений. Как мы сидели на полу перед экраном и восхищенно присвистывали во время финального поцелуя. Я почти забыл о нашем увлечении Бесстрашной Надией[73], о жаре, прокатывавшемся по нашим телам при виде ее обнаженного бедра, и о нашей решимости найти ее, с кнутом и всем прочим, и освободить от одежды.