Имперский маг. Оружие возмездия - Оксана Ветловская

Штернберг, чьи предки носили до него приставку «фон» более десяти веков, смотрел в свою тарелку и отмалчивался.

— Я живу единственной задачей: вести эту борьбу. Время торопит. Моей жизни не хватит на решение гигантских задач, стоящих перед нашим народом. Я должен хотя бы заложить фундамент…

«В сущности, хам и пустобрёх», — мрачно подумал Штернберг, попивая фюрерский «Фахингер» вместо выставленного для гостя вина (он опасался, что ему, вконец обессиленному Зеркалами, выпивка может слишком развязать язык; хватит тут и одного болтуна).

— Только истинный немец может обладать значительными талантами. — Фюреру ничего не стоило мгновенно и без всякой причины сменить направление словоизлияний. — Все достижения человечества были плодом свершений нордической расы. Ваши идеи служат тому подтверждением, — он наконец вспомнил о Штернберге. — Вы мне напоминаете фон Брауна. Увидев его, я был удивлён, что такой молодой человек совершил открытие, способное изменить будущее. А вы ещё моложе, поразительно. Ваше открытие решит исход войны в нашу пользу. Я всегда знал, что судьба в конце концов окажется на моей стороне. Я в очередной раз убедился, что для нас не существует слова «невозможно». Теперь мы можем готовить новое наступление столько, сколько это будет нужно, а можем вернуться назад и начать всё заново! У нас будут новые ракеты, удары которых сровняют Лондон с землёй, новые танки, которые пройдут по улицам Москвы, и самолёты, которые будут бомбить Нью-Йорк! С сегодняшнего дня ваш проект имеет первостепенное значение. Тем более что он не требует значительных затрат. Но владеть такими знаниями должны только немцы…

— Мой фюрер, — Штернберг наконец осмелился прервать этот неиссякаемый поток слов, — прежде всего необходимо решить некоторые технические и экономические проблемы. Я бы хотел обсудить…

— Обсудите со Шпеером, — отмахнулся Гитлер. — Он с вами встретится. Он всё организует. Я подпишу все его приказы, которые будут относиться к вашей операции.

Штернбергу следовало бы возликовать, услышав последние слова, но в душе по-прежнему царила пустота.

— Хотел бы я взглянуть на то, что вы ещё умеете, — с аппетитом заявил вдруг Гитлер, выжидательно на него уставившись.

Штернберг понятия не имел, как фюрер отнесётся к тем «фокусам», которыми так восторгался Гиммлер. Тем не менее от Штернберга чего-то настойчиво ждали, и он под одобрительным взглядом сидевшего сбоку шефа отложил столовые приборы и плавным жестом поднёс к лицу сначала одну пустую ладонь, затем другую, мысленно приободряя разворачивающиеся на них зародыши прирученного, необжигающего пламени. В присутствии фюрера всё давалось с запредельным вязким усилием. Языки огня взметнулись вверх, Штернберг покачал их на ладонях, затем свёл ладони вместе, держа пламя в корзинке сплетённых пальцев, как готовую вспорхнуть птицу. Огонь отражался в холодных глазах фюрера, вызывая в самой их глубине странное выражение, похожее на зависть, — впрочем, Штернберг, привыкший считывать эмоции напрямую, а не опосредованно, не сумел толком понять. Слуга в эсэсовском мундире, завидев, как приезжий с вкрадчивой улыбкой протягивает фюреру пригоршню огня, от изумления с грохотом опрокинул поднос. Фюрер судорожно подскочил, но, разобрав, в чём дело, разразился визгливым смехом. Гиммлер скромно улыбнулся. Фюрер квохчуще похохатывал, показывая в улыбке мелкие зубы, посильно отреставрированные стараниями дантиста. В сущности, компания оказалась очень душевной.

А Штернберг вдруг понял, что же ему так навязчиво напоминает тёмно-бордовая аура вождя. В школе «Цет» одна из бывших заключённых — не Дана, нет, к тому времени такого Дана ему уже не рассказывала, — одна узница говорила другой, а он, телепат, подслушал, — о большом концлагере, где, за нехваткой крематориев, трупы зарывали по весне в неглубоких могилах, летом же растрескавшаяся, взбесившаяся земля вокруг лагеря принялась изрыгать красно-чёрную массу, отравлявшую окрестности апокалиптическим зловонием. И он тогда внутренним взором отчётливо увидел эти багровые потёки на истерзанной лагерной земле. Так вот на что похожа тёмная, комковатая аура Гитлера.

Тяжёлой волной поднялась тошнота. Штернберг аккуратно залил её минеральной водой. «Хотя, — мысленно сказал он себе, — если б тебя сейчас выворотило на обеденный стол фюреру, то это был бы, пожалуй, едва ли не единственный по-настоящему честный поступок за всю твою жизнь».

Их теперь называли не иначе как «материал Штернберга». Материал, собственность, ресурс. Нечто, существующее только лишь в связи с определённой целью и не имеющее никакой самостоятельной ценности.

Эти слова Хайнц услышал ещё в тот день, когда его отделение, уменьшившееся со злосчастных тринадцати голов до вполне благополучного количества в семь человек, перевели из унылой кирпичной казармы в пристройку дворца. Так сказал один крутившийся поблизости офицер. «Материал Штернберга».

Никто не спешил объяснять рядовым, зачем они понадобились уполномоченному рейхсфюрера. Тем не менее каждый из них украдкой ждал перемен — в лучшую, разумеется, сторону — и перемены и впрямь не заставили себя ждать. Отделение было избавлено от всех своих, и без того немногочисленных, обязанностей по роте и от присутствия на занятиях по мировоззренческой подготовке. Новое место обитания, под самым боком у штаба, отличалось высокими и узкими, словно в старом замке, окнами и опрятными разделёнными тумбочками кроватями вместо продавленных двухъярусных коек и расшатанных табуретов. Как по волшебству, откуда-то стали появляться небольшие ящики с так называемой «гуманитарной помощью» — тушёнкой, сухофруктами и настоящим шоколадом — раньше ни о чём подобном и слышать не приходилось. Каждый солдат получил новый комплект обмундирования — от прежнего оно выгодно отличалось качеством ткани, содержавшей не в пример большую долю шерсти, а ещё тем, что на левом рукаве кителя и шинели имелась ромбическая нашивка с руной «Альгиц», символом «Аненэрбе», словно бы возводившая неприкаянное отделение в какое-то новое, совершенно особое качество. Отчасти так оно и было. Нашивка с древним символом порой казалась чудодейственным амулетом, способным исправно оберегать от всяческих нападок, придирок и поползновений первого встречного использовать солдата в качестве бесплатной рабочей силы. На самом же деле это был всего лишь знак частной собственности.

Командовал основательно урезанным отделением уже не пьяница Фрибель, а Франц Вайсдорф, тот молоденький унтер, что служил ординарцем у Штернберга. Самого Штернберга можно было увидеть нечасто. Поначалу Хайнц надеялся, что необыкновенный чиновник будет уделять присвоенной группе солдат особое внимание, будет воспитывать кого-то вроде трансцендентно восприимчивых бойцов специального назначения (подобные фантазии были, Хайнц понимал, просто глупыми, но от них никак нельзя было отделаться). Однако превращать группу новобранцев в расчёт экстрасенсов для немыслимого «оружия возмездия», похоже, никто не собирался.

Перемывание штернберговских костей быстро сделалось любимейшим занятием отделения. С удовольствием смаковались многочисленные слухи, просачивавшиеся из штаба подобно аппетитным запахам с офицерской кухни. Ярым добытчиком и коллекционером этих слухов стал, разумеется, Пауль Пфайфер. Оставалось только догадываться, какие из приносимых болтуном Пфайфером сведений были хотя бы частичной правдой, а какие — плодом его шального воображения. Каждый вечер сослуживцы просили Пфайфера рассказать что-нибудь новенькое про командира — чтобы потом обсуждать услышанное, покуда на зубах не навязнет, — а Пфайфер и рад был стараться.