Пагубные страсти населения Петрограда–Ленинграда в 1920-е годы. Обаяние порока - Светлана Ульянова

Как видно, девушки, попадавшие в такое общество, не по своей вине теряли репутацию «приличных». И сами же товарищи после этого смотрели на них косо. В № 10 журнала «Смена» за 1928 г. помещен очерк Бориса Галина «О Шуре с текстильной», рассказывающий о факте такого затравливания девушки-комсомолки. У Шуры, работающей на текстильной фабрике, была своя мечта — организовать коммуну девушек-работниц. Много сил она вложила в осуществление своей мечты и своего добилась: коммуна была создана. Через некоторое время коммуна, лишенная чьей-либо поддержки, распалась. Подруги Шуры стали «весело» жить — устраивали в коммуне попойки, «пьяные вечорки». Про коммуну пошла плохая слава, но Шура не сдавалась. Она поведала об этом комсомольскому коллективу, но над ней лишь посмеялись: „Знаем мы вашу коммуну“…»[276].

В подозрительности и ханжестве своих же товарищей видели не только причину стигматизации девушек, но и тайного обращения ребят к услугам проституток. Об этом, в частности, писал возглавлявший в 1929 г. редакцию «Комсомольской правды» Иван Тихонович Бобрышев: «Наша молодежь ничуть не больше себе позволяет, чем это было в старое время, до революции. Даже, я бы сказал, мы гораздо гигиеничнее и порядочнее живем, чем родители наши, которые и к проституткам часто ходили целыми компаниями. Это у них считалось — шикарно погулять. А у нас, я думаю, самый слабый комсомолец постыдился бы пойти к проститутке. Но, безусловно, много рабочей молодежи и теперь доходит до этого, и я думаю, что главная причина, которая их толкает к проститутке, это шум, гвалт вокруг „полового вопроса“. Поневоле начинают парни стараться удовлетворить свои потребности понезаметнее. Приходится им таиться и опасаться скандала, даже если у девушки и не будет беременности. Вот и пускаются к проститутке. Но все-таки огромное большинство тех ребят, которых я сам знаю, избегают этого и либо воздерживаются, либо гуляют каждый со своей девчиной»[277].

Традиционная мораль, во многом ханжеская и базировавшаяся на искусственно навязанных церковью ценностях, к концу 1920-х гг. все сильнее заглушала голоса тех, кто все еще жаждал реализации на практике побед революции в половом вопросе. К борьбе за нравственность активно подключился репрессивный аппарат, делавший подобный досуг не только безнравственным, но и чреватым проблемами. Конечно, проституция никуда не пропала, просто еще больше ушла в подполье, из которого доносятся строки песни:

Как ни странно, гендерные проблемы в досуговой сфере коренились одновременно и в экстатической сексуальной морали 1920-х гг., и в дореволюционных традициях заводских сообществ, для которых был характерен откровенный сексизм. На предприятиях женщины-работницы дискриминировались в оплате труда, в доступе к квалифицированным рабочим местам, в возможности карьерного роста. Революция не решила и проблему сексуальных домогательств к женщинам-подчиненным со стороны начальства. Как правило, они носили горизонтальный характер: работница — мастер, конторская барышня — директор. «Вознаграждение» было различным: более выгодная работа, гарантия от увольнения, подарки. С таким же отношением девушки сталкивались и в общежитиях. Молодой писатель, ровесник своих героев, Я. Ильин в сборнике рассказов «Жители фабричного двора» (1928 г.) рисует картины повседневной жизни рабочей молодежи. Жизнь работницы из его книги — это не только тяжкий, изнурительный и малооплачиваемый труд, но и постоянные презрительные взгляды мастеров, необходимость «быть начеку» — отбиваться от грязных приставаний как на фабрике, так и после работы, умело выстраивать отношения, чтобы не стать «слишком свободной» и осуждаемой коллективом, но и не прослыть чужой и некомпанейской.

Плакат «Долой безобразников по женской линии: Парней-жеребцов зажмем в дисциплине!». 1930 г.

Пьянство, семейное насилие, злостное хулиганство, изнасилование нагнетали в городской среде атмосферу грубого мужского доминирования и агрессивности, порождали чувство незащищенности. Как приговаривал один из персонажей повести В. Каверина «Конец хазы»: «Будет, тварь, тебе ломаться, раздевайся, пойдем спать»[278]. Власть, конечно, пыталась бороться со «старорежимным» отношением к женщине, однако новый гендерный порядок, ставший частью культурной революции и основанный на семейных ценностях и возвышении образа женщины — хранительницы семейного очага, утвердился в СССР только в середине 1930-х гг.

Уголовное преследование мужчин-гомосексуалистов в России началось с 1835 г., согласно принятому своду уголовных законов. Стоит отметить, что осуществлялось оно не слишком ревностно. К концу XIX в. все громче стали звучать голоса медиков, которые относились к гомосексуальности не как к преступлению, а как к болезни. Свою роль играла и распространенность гомоэротики среди элиты русского общества, включая членов царской семьи. При этом наказания за однополые отношения между женщинами не предусматривалось.

Большевики перестали сажать гомосексуалистов в тюрьму, что в настоящее время способствует существованию мнения, будто бы они чуть ли не поддерживали поклонников однополой любви. Якобы именно с этим связана отмена уголовного преследования за мужеложство в уголовном кодексе 1922 г. Такие утверждения достаточно далеки от реальности. Чтобы понять отношение новой власти к различным половым перверсиям, стоит помнить две вещи. Во-первых, большевики стремились отказаться от церковного уклада и царского законодательства. Во-вторых, избрали стратегию социальной инженерии, т. е. построения нового общества на научной основе. Если первое обстоятельство и привело к отмене преследования гомосексуалистов, то второе перевело вопрос в область медицины, так как подобные отношения признавались тогдашней наукой психическим отклонением.

Медицинский аспект дискурса гомосексуальности, как мужской, так и женской, обусловил характер информации о ее распространении и особенностях. В основном, мы имеем дело с текстами, написанными врачами. По мнению основоположника отечественной судебно-медицинской гинекологии В.О. Мержеевского, в Петербурге к концу XIX в. еще не существовало «вполне организованного общества педерастов, подобного парижскому», а жизнь столичного «педерастического полусвета» представляла собой лишь бледную копию западноевропейского[279].