Повседневная жизнь на острове Святой Елены при Наполеоне - Жилбер Мартино

Несколько дней назад американский корабль, которому непогода помешала подойти к Кейптауну, направился к острову с намерением войти в бухту; с дозорного корабля ему было вежливо предложено проходить мимо; капитан возмущенно заявил, что им нужна передышка, и требовал пропустить их; в ответ ему так же вежливо пообещали несколько пушечных выстрелов, и капитан, очень недовольный, вынужден был подчиниться. На следующий день португальскому военному кораблю повезло больше: у него кончились запасы воды, и, так и не позволив ему зайти в бухту, воду все же доставили на борт корабля.

После вечерней зари никто не имеет права перемещаться даже внутри территории, не имея пароля, который сообщается очень редко. Я же всегда его получал либо сам, либо посылая месье де Гора. Двое моих собратьев вынуждены делать это самолично.

Адмирал, который часто бывает у Бонапарта, на прошлой неделе беседовал с ним в течение трех часов. Бонапарт говорил о Египте, о Ватерлоо и о многих английских офицерах. Он говорил с ним о нас и в связи с этим сказал: "Я не считаю себя пленным; вы не захватили меня, я сам доверился английской честности; я у вас в руках, в добрый час, но я не считаю себя пленным. Если бы я принимал этих господ в качестве комиссаров, это бы означало, что я признаю себя пленником этих держав, а я ни за что не приму их. Если они хотят меня видеть, пожалуйста, им нужно всего лишь обратиться к Бертрану. И потом, что делает здесь этот австриец? Ему даже не поручено доставить мне известия о моей жене и моем сыне. Речь ведь идет о моем сыне. Двадцать раз я видел его господина у моих ног. А этот русский? У меня имеется тридцать писем его императора, в которых тот благодарит меня за все, что я для него сделал. Может быть, он думает сейчас обо мне и о том, чтобы облегчить мою несчастную участь? Я вам покажу все письма, которые мне писали эти государи. Что касается Людовика XVIII, то это другое дело, мне не на что жаловаться, ибо я никогда не имел с ним никаких сношений".

Он очень жаловался на губернатора. "Неужели у Англии нет других колоний, куда можно было бы меня отправить?" Адмирал объяснил ему, почему нельзя ничего изменить. "Так, стало быть, я должен умереть здесь?" Адмирал ответил ему с улыбкой: "Думаю, что да". Продолжая разговор, он бросил взгляд на вершину высокой горы и увидел там наблюдательный пост.

— Что за глупость! Зачем нужен этот пост? Они боятся, что я смогу убежать? Разве я птица, чтобы улететь отсюда? Зачем эта тюрьма? Почему нельзя позволить мне свободно передвигаться по острову?

— Вы можете это делать.

— Да, в сопровождении офицера; я понимаю, что нельзя позволить мне ходить одному по городу, это невозможно; но по всему острову? Зачем нужен этот офицер? Я все время выгляжу пленным; я не пленный; я в ваших руках, в добрый час, но я не пленный.

Вот, господин герцог, чем объясняется его поведение. Я имел честь говорить вам о необходимости иметь лошадей и о том, как трудно их здесь достать. Я решился отправить месье де Гора в Кейптаун, где они очень дороги, но где их все же можно найти. Кроме того, ему нужно было переменить обстановку, чтобы поправить здоровье. В Европе уж слишком хвалили здешний климат. Нельзя сказать, чтобы он был нездоровым, но достоинства его явно преувеличены. Я не то чтобы болен, но чувствую себя неважно. У меня нет аппетита. Здесь очень жарко, и даже в разгар зимы температура не опускается ниже 20° даже ночью. Пища, которую можно получить здесь за немалые деньги, совершенно нам не подходит. Я еще не говорил вам о моем жилье: из-за отсутствия средств я живу в каком-то сарае, и даже будь они у меня, я бы лишь с большим трудом смог получить нечто более или менее подходящее.

Я прошу вас оказать мне помощь временным кредитом, а через месяц, получив мой подробный отчет, вы сможете назначить мне соответствующее жалованье.

Я имел честь сообщить вам, что барон Штюрмер и я написали губернатору, чтобы получить возможность видеть Бонапарта. Но поскольку в инструкциях, полученных графом де Бальменом, не говорится ни о протоколе, ни о необходимости видеть его собственными глазами, последний полагает, что собственноручно добавленный Императором пункт, предписывающий выказывать пленному всяческое почтение, не позволяет требовать того, что могло бы быть ему неприятно.

Нам сообщили, что вскоре будет обнародовано нечто вроде манифеста.

Имею честь, господин герцог, быть покорнейшим и почтительнейшим слугой Вашего Превосходительства.

Моншеню».

Русский комиссар не ошибался, когда в это же время писал о своем французском коллеге: «Он не создан для того, чтобы исполнять должность, требующую трезвости суждений и таланта, но он прекрасно себя чувствует в своем нынешнем совершенно бессмысленном положении: у него нет иных занятий, кроме как дожидаться получения жалованья». Отношения между Моншеню и Лоу не лишены оригинальности, но знакомство с их перепиской оставляет удручающее впечатление, если сравнивать лаконичную сухость записок Лоу, написанных несколько неуверенным, но гладким французским языком, с неловкостью, туманностью, погрешностями в стиле и безвкусицей посланий маркиза. Безусловно, речь в них не шла о серьезных политических делах, но одному было важно держать в узде неисправимого и докучного болтуна, а другому — выпросить себе приглашение в гости или сгладить свою очередную бестактность... «Я очень приятно провел время в компании, которую одна или две женщины, неважно, хорошенькие или уродливые, но весьма любезные, украшали своим присутствием, — жаловался этот фигляр. — Вот что я хотел бы найти на Святой Елене, но я давно от этого отказался. Единственное мое желание — как можно чаще играть после обеда в вист в течение двух или трех часов, потому что я не люблю, выйдя из-за стола, приниматься за серьезные дела. Мое единственное желание — это убить время, прежде чем оно убьет меня». Трудно быть более откровенным — и более грубым по отношению к леди Лоу. Впрочем, губернатору не нужны эти наивные записки, чтобы понять, чего стоит его жалкий собеседник. Но при малейшем разногласии — а они нередки — кичливый посланник Людовика XVIII встает на котурны и с высоты своей глупости бросает в лицо губернатору фразы, которые считает заимствованными из дипломатического лексикона: «Наш двор, мой титул, международное частное право, международное публичное право, полномочия, коими я облечен». Ответ обычно не заставляет себя ждать, ибо Лоу знает, как осадить старика: «Это единственное объяснение, которое я в состоянии вам дать. Две записки, о которых вы говорите, не произвели ни малейшего впечатления. А другая, как формой, так и содержанием, противоречит существующим у нас обычаям». Вот так!

Но бывает и хуже. Как-то раз Моншеню предложил просить Людовика XVIII стать крестным отцом только что родившегося ребенка леди Лоу. Губернатор пришел в крайнее раздражение:

— Я скорее попрошу об этом Бонапарта!

А вот еще и другие перлы. В один прекрасный день Моншеню громогласно выражает протест и требует компенсации: французский консул в Кейптауне отправил ему дюжину баранов и сено, а командир корабля имел дерзость кормить этим сеном баранов, «предназначенных для острова». В другой раз он приносит извинение за то, что не явился на официальную встречу, потому что в приглашении день был написан буквами, а дата — цифрами, а он не умеет читать буквы по-английски. Или же как-то утром он надевает свой прекрасный мундир, чтобы пойти к губернатору и доложить ему о своей встрече с графиней Бертран в Лонгвуде. Моншеню попросил у нее конфет.