"Мы не дрогнем в бою". Отстоять Москву! - Валерий Киселев

Старший лейтенант Рыбин, пожилой мужчина с большими равнодушными глазами, в которых все же угадывалась скрытая боль, дал команду своим подчиненным. Двое из них, что помоложе, спрыгнули в могилу и, принимая убитых, бережно клали их на дно, на постеленное туда полотно.

Гришин не вслушивался в речь полкового комиссара Кутузова, слова его доносились как будто бы откуда-то издалека. Обычные слова, какие говорят в таких случаях на братских могилах. «Отомстим за смерть наших товарищей! Смерть немецким оккупантам!» – закончил Кутузов.

Сухо щелкнул винтовочный залп. Полковник Гришин первым бросил горсть мерзлой земли в могилу и, не оглядываясь, пошел к избе, в которой расположился его штаб. Сзади причитали женщины и позвякивали о камни лопаты.

К вечеру, засветло пройдя километров десять-двенадцать по начавшему смерзаться после оттепели снегу, полки вышли к Яблонову и деревням по Красивой Мече. Здесь противник их ждал, приготовившись к бою.

Батальон лейтенанта Нагопетьяна, развернувшись в боевой порядок, когда немцы из деревни, это была Ереминка, открыли по колонне редкий пулеметный огонь, залег в снегу. Комбат, осмотревшись, выдвинул вперед пулеметы и орудие поддержки. Сорокапятка заняла позицию и через головы залегших пехотинцев методично, снаряд за снарядом, вела огонь по деревне.

– Батальон! В атаку – вперед! – подал команду Нагопетьян.

– Рота! Взвод – вперед! – услышал он впереди команды своих ротных и взводных.

Фигурки бойцов неуверенно поднялись в нескольких местах. Многие, Нагопетьян видел это, еще лежали на снегу и кто-то из командиров бегал вдоль цепи, размахивая руками.

Батальон недружно и медленно продвинулся еще метров на триста и все же залег под самой деревней. Стрельба с обеих сторон усиливалась с каждой минутой. Пули взбивали фонтанчики снега. Тут и там лежали скорчившиеся или распластанные тела убитых.

– Перебьют батальон, – ругался Нагопетьян, – всего бросок остался!

В бинокль он видел, что немцев в деревне немного, всего несколько десятков, многие то и дело перебегают с места на место, от одной избы к другой. Только два пулемета, пристрелявшись, стегали свинцом по залегшим в снегу редким цепям пехоты. Ротные и взводные были убиты, или ранены, или, разуверившись, что можно поднять людей, лежали вместе с оставшимися в живых, вжавшись в снег.

Старший политрук Антон Воротынцев, так и воевавший с самого утра в батальоне, видел, что Нагопетьян уже порывается подняться и бежать в цепи.

– Погоди, комбат, не торопись. Сейчас будет моя работа.

Перекинувшись парой слов с парторгом батальона, плотным пожилым старшиной в простреленной и обожженной шинели, Воротынцев короткими перебежками направился в цепь, на правый фланг, где бойцов было побольше. Парторг пошел на левый фланг. Последние несколько десятков метров пришлось ползти: заметивший их немецкий пулеметчик выпустил несколько точных очередей, пока Воротынцев не заполз за бугорок.

Лейтенант Нагопетьян видел, как Воротынцев, поговорив с одним бойцом, пополз ко второму, потом к третьему, как встали сразу несколько человек, потом, словно они потащили за собой всех какими-то невидимыми нитями, поднялась и вся цепь, и все дружнее и смелее. Нагопетьян хорошо слышал негустое, но уверенное «ура!», заглушаемое треском выстрелов, видел, как несколько групп его бойцов ворвались в деревню и исчезли за плетнями огородов, за избами.

Не в силах больше сидеть в снегу и лишь наблюдать за боем, он махнул рукой всем, кто был рядом с ним – адъютанту старшему, связистам, человек пять-шесть всего, – и побежал к деревне, подгоняя отставших в атаке бойцов.

Меньше чем через полчаса батальон был в деревне, и немцы, прикрываясь пулеметами, стрелявшими из саней, нестройной колонной ушли на запад, в сгущавшиеся сумерки.

Бой за Яблоново шел три часа, и все безуспешно. Немцы, хорошо закрепившиеся на высоком берегу Красивой Мечи, уверенно отбивали атаки почти обессилевших за день рот 624-го полка. Артиллерия отстала, застрявши в снегу, и пехотинцам приходилось рассчитывать только на самих себя. Несколько часов ползали они по снегу. Сгущались сумерки, а бой все не кончался. Немцы не хотели уходить на ночь глядя из села, и у бойцов дивизии Гришина не было сил для последнего броска вперед…

Несколько раз посылал полковник Гришин связных – узнать, взяли ли Яблоново, но с ответом никто не возвращался. Тогда он на санях сам поехал в 624-й полк. На полковом медпункте Гришин увидел несколько человек раненых, которые только что вышли из боя, их еще даже не всех перевязали как следует.

– Товарищи, есть раненые из-под Яблоново?

– Есть, вот политрук, – фельдшер показал на молодого командира, которому санитар бинтовал плечо.

– Как там обстановка? – спросил его Гришин. В раненом он узнал политрука роты 624-го полка Андрея Александрова.

– Взяли, – тихо, почти не разжимая зубов, сказал Александров.

– Точно?

– Только что сам оттуда, товарищ полковник.

– Молодец, политрук. Выздоравливай, а я Фроленкову про вас расскажу.

Политрук Александров с резервной ротой командира дивизии и приданным ей танком «Т-34» пришли под Яблоново на четвертом часу боя. В первые же минуты был убит ротный, и Александров принял командование на себя, хотя и сам был ранен осколком мины в плечо.

Танк, против которого немцы без артиллерии оказались бессильны, заполз на гору, несколькими выстрелами заставил замолчать пулеметы вдоль обороны немцев, и, увидев это, поднялась лежавшая на снегу пехота.

Гитлеровцы вынуждены были уходить и из Яблонова, в сгущавшиеся сумерки. Александров, подойдя к танку, постучал прикладом по броне. Вылез капитан без шлема, чумазый и веселый, очень гордый, что сидит в такой машине.

– Товарищ капитан, молодцом действовали! – прокричал ему Александров.

Капитан принял похвалу молча, с достоинством, вылез из башни и спросил у Александрова огоньку.

– Так ты же ранен, политрук! Весь рукав в крови!

Андрей, в горячке боя не заметивший, что он ранен, только сейчас почувствовал острую боль в плече. До этого от напряжения он не понимал, где и что у него болит.

– Давай в медпункт! Без тебя здесь довоюем! – сказал ему капитан-танкист.

Александров, встретив кого-то своих из полка, попросил, чтобы передали майору Фроленкову, что он ранен. Бойцам своей роты сказал, что командование передает младшему лейтенанту, единственному оставшемуся в живых командиру взвода.

Поздно вечером в избу работников штаба, еще стоявшего в Буреломах, вошел красноармеец:

– Просили передать, что политрук Очерванюк умер в медсанбате.

Все – и Гришин, и Канцедал, и Кутузов – замолчали, и только через минуту-другую в зловещей тишине прозвучали чьи-то слова:

– Каких людей теряем…

Политрук Анатолий Очерванюк, хотя и был в дивизии сравнительно недолго, но так успел показать себя, что запомнился всем, кто его знал. А знали его или слышали о нем многие.