Индустрия счастья. Как Big Data и новые технологии помогают добавить эмоцию в товары и услуги - Уильям Дэвис

Никто так сильно не был захвачен данной идеей, как Гэри Беккер. Сегодня Беккер известен благодаря разработке понятия «человеческий капитал» – концепции, которая помогла сформулировать и обосновать приватизацию высшего образования с помощью демонстрации того, что люди получают денежный доход от «инвестиций» в свои навыки [165]. Меньшее влияние Беккера наблюдается в подходе, который сужает все моральные и юридические вопросы к проблемам анализа рентабельности. Люди принимают наркотики? Значит, цена наркотиков слишком низкая, или, возможно, удовольствие от них слишком велико. Увеличивается число краж в магазинах? Очевидно, что штрафы (и риск быть пойманным) слишком низкие; но не исключено, что имеет смысл закрыть глаза на эти кражи, чем вкладывать деньги в камеры слежения и охрану.

Экономисты, выпустившие эту работу, были всегда решительно против высказываний о том, что они идеологически мотивированы. Они говорили, что единственная их цель – указать на факты, свободные от моральных и философских факторов, которые засели в умах их либеральных соперников в Гарварде и Массачусетском технологическом институте, а также у политиков в Вашингтоне. Над их деятельностью, витал кроме того, бихевиористский призрак Джона Бродеса Уотсона: он настаивал на том, что человеческая деятельность может быть понята только в своей целостности, при наличии достаточной научной скрупулезности независимого наблюдателя.

Их анализы были проверены в пресловутой стрессовой обстановке согласно системе «рабочих совещаний» экономических департаментов. На светских академических семинарах оратор читает лекцию, которую присутствующие слышат впервые. У аудитории в данном случае даже при желании нет достаточно времени для критики. Система же чикагских «рабочих совещаний» была другая. Доклад заранее передавался аудитории для ознакомления, и у автора имелось лишь несколько минут, чтобы защититься по своей ранее написанной работе, перед тем как аудитория начнет задавать каверзные вопросы, пытаясь найти противоречия в логике и ошибки в аргументации, как будто перед ними стоял не их коллега, а жертва. «Где мне присесть?» – однажды спросил Стиглера взволнованный докладчик. «В вашем случае под столом», – съязвил Стиглер.

Но что, если психологическая модель или теория цен имели недостатки? Что если люди не ведут себя как рациональные создания в поисках личной выгоды, в том числе в их повседневной, социальной или политической жизни? И вдруг экономика не в силах понять, почему люди ведут себя именно так, а не иначе? В учебных классах Чикагской школы экономики подобные вопросы никогда не поднимались. Все формы радикального, скептического, антифилософского эмпиризма требуют определенных утверждений, которые нельзя проверить. В Чикаго таким утверждением стала теория цен, которая, начиная с лекций Вайнера в течение 1930-х годов до современной популярной «Фрикономики» [166], была символом веры для учреждения, которое провозгласило, что не имеет никакой потребности в вере.

Как разделаться с чикагцами по-чикагски

То, что случилось с Архимедом, которому в голову пришла гениальная идея, после чего он выкрикнул «Эврика!», происходит крайне редко. Я провел всю свою профессиональную жизнь в компании первоклассных ученых, однако только раз стал свидетелем того, что было похоже на озарение Архимеда.

Это случилось во время рабочего совещания в 1960 году, в доме Аарона Директора, расположенного в Гайд-парке. Стиглер не мог забыть тот вечер, а затем досадовал на Директора за то, что тот не записал все на пленку [167]. Именно тогда произошел поворотный момент не только в его карьере, но и в судьбе Чикагской школы в целом. Возможно, это стало также ключевым событием для развития неолиберализма.

В тот вечер обсуждалась работа британского экономиста Рональда Коуза, позднее являвшегося научным сотрудником Университета Виргинии. Коуз всегда противился тому фанатизму, с которым к нему относились Стиглер и другие экономисты. Он был известен своими работами, содержащими научные вопросы о том, почему экономические институты структурированы именно так, а не иначе. Коаз говорил, что никогда не мог понять, почему его труды вызвали такой ажиотаж. Он получил Нобелевскую премию в 1991 году со словами: «Я сделал то, что было определено факторами, которые я не выбирал». Чикагские индивидуалисты не поняли это его высказывание, потому что оно словно исходило от проигравшего, а не от победителя.

И вот, случайно или нет, скромный экономист, который вырос в Килбёрне, рабочем районе Лондона, сыграл роль «Архимеда» для интеллектуалов из Гайд-парка. Он внес вклад в новое, еще более ошибочное понимание того, как нужно управлять капитализмом, а также как должна выглядеть конкуренция. Работа Коуза стала ключевой вехой в политическом мировоззрении, поскольку в ней утверждалось, что для капиталистической компании не должно существовать ограничений по росту и силе, если данная компания действует согласно законам «конкуренции».

Коуза никогда не называли неолибералом, и уж тем более его не называли консерватором. Однако он учился у двух экономистов в Лондонской школе экономики 1930-х годов – Фридриха Хайека и Лайонела Роббинса, причастных к возникновению неолиберальной мысли. Роббинс и Хайек хотели нанести ответный удар по кейнсианству и социализму, которые стали популярны во время Великой депрессии, доказав всем уникальные преимущества ценообразования в рыночной системе. Коуз оказался под влиянием этих идей. Что еще более важно, он соглашался с Хайеком, выражавшим сильные сомнения относительно того, что любая социальная наука, не исключая и экономику, способна что-либо знать.

Вооружившись радикально скептическим взглядом, но, так или иначе обращаясь к базовой теории цен, Коуз задался вопросом, над которым его более либертарианские коллеги никогда по-настоящему не задумывались: что является преимуществом рынка? Если это увеличение благосостояния, то возможно ли достичь его с помощью других форм организаций, через корпорации? Изначально враждебно рассматривая государственное вмешательство в рынки, Фридман и его коллеги воспринимали как аксиому утверждение, будто свободные рынки – принципиально лучшая форма для функционирования экономики. Однако они также пребывали в уверенности, что некоторые виды государственного вмешательства необходимы: например, регуляция и законы о конкуренции, призванные гарантировать, что на рынке все играют по правилам.

Гениальность Коуза заключалась в том, что он указал Чикагской школе на одно важное обстоятельство, о котором они и не подозревали. До этого момента в Чикагской школе считалось, что рынки должны быть открытыми, конкурентными, функционировать в соответствии с определенными правилами, иначе они будут задавлены весом монополий. Рынкам требовались определенные базовые правила, если им было суждено стать идеальным местом для выражения индивидуальной свободы. Это означало, что в данной сфере все-таки необходим некий авторитет, способный вмешаться, если конкуренты откажутся играть по правилам или станут слишком влиятельными, в результате чего рынок может «провалиться».