Хирург - Марина Степнова

Нетрудно догадаться, что этот, в центре, и был сам профессор Медоев, почтенный пятидесятилетний вдовец, седоватый, сухой и жесткий дядька, с головой поглощенный своим ядерным топливом. Физиономия его, тщательно выбритая и отливающая сизым, являла собой забавный эволюционный казус — ибо больше всего профессор походил на крупного индюка, вознамерившегося стать орлом, но по какой-то мелкой генетической причине недовоплотившегося. И, тем не менее, несмотря на ядерное топливо и индюшиный зоб, Медоев был в миллион раз больше мужчина, чем боров справа от него или скрипучий хорек слева. Лиля просекла это мгновенно, и мгновенно задышала с учащенной, отчаянной надеждой, так что ее пышущие флюиды достигли даже хорька, и он схватился со своего места и принялся совать абитуриентам дополнительные листы, чуть-чуть — как в полонезе — приседая на каждом шаге и интимно шепча: вот ваша задача, коллега, а это ваша…

Задачу медоевская мама прочитала медленно, чуть приподняв сочную верхнюю губу, едва опушенную черной, шелковой тенью, сулящей изнурительные поцелуи и жаркие постельные схватки: жонглер бросает вертикально вверх шарики с одинаковой скоростью через равные промежутки времени. При этом пятый шарик жонглер бросает в тот момент, когда первый шарик возвращается в точку бросания. Найти максимальное расстояние S между первым и вторым шариками, если начальная скорость шариков V0 = 5 м/c. Ускорение свободного падения принять равным g = 10 м/c2. Сопротивлением воздуха пренебречь. Да. Пренебречь.

Это был явный и несомненный знак судьбы. Лия Манжелия неторопливо поднялась, огладила ладонью тугую попу в форме идеального перевернутого сердечка и, пренебрегая сопротивлением воздуха, уверенно понесла себя к приемному столу. Присаживайтесь, — вежливо пригласил Медоев, привычно изобразив на лице педагогический интерес. — Готовы отвечать? Толстяк справа от него приоткрыл один глаз и снова кисло прижмурился. Хорек все еще шелестел своими задачами где-то на задворках аудитории. И это тоже, разумеется, был знак судьбы. Готова — выдохнула Лиля, и, скинув под кумачовой скатертью белую (с квадратным каблуком) грубоватую босоножку, безошибочным движением положила голую, огненную, чуть запыленную ступню прямо на медоевские яйца.

Медоев догнал ее во дворе института — она неторопливо шла, по-киношному раскачивая на пальце сумочку из белого потрескавшегося кожзама, и мечтательно улыбалась, словно и не получила только что заслуженную пару и не распрощалась навек с вожделенным дипломом и сверкающим поплавком. В волосах ее — рыжеватых, пушистых, горячих — запутался горячий июльский тополиный пух, и Медоев, с не индюшиным, а уже вполне орлиным клекотом, принялся выбирать этот пух жадными сухими губами прямо в лифте собственного дома, медленно возносясь на визгливых металлических тросах к вершинам позабытого, молодого блаженства.

Через три месяца Лиля положила перед ним три листа бумаги — справку о беременности и две жалобы — в партийную организацию и местком. А еще через полгода восемнадцатилетняя мадам Медоева, раздираясь и синея от дикого крика, умерла в 1-м Москвовском роддоме, исторгнув из израненного, черно-красного, похожего на густую рваную тряпку влагалища маленького Арсена Медоева, сына осетинского профессора и жмеринской хохлушки.

Кстати, у самого Арсена никакой дочки не было и в помине. Как, впрочем и сына. Медоев даже женат не был ни разу в жизни. По его мнению, это было бы просто непрофессионально.

Свое МГИМО Медоев, разумеется, получил — папа мощно тряхнул орденами и связями, хотя честно не понимал, зачем сыну сомнительная дорожка третьего помощника четвертого атташе в каком-нибудь каннибальском государствишке, разом получившем от большого советского брата и колесо, и письменность, и недоразвитый социализм. Физика — такая перспективная наука, сынок, попытался проагитировать он, но сынок только взмахнул негодующе маленькой жирной лапкой. Он хотел власти. И ничего кроме власти. Причем власти не над безмозглыми расщепленными атомами, а над живыми теплокровными людьми.

Бог отпустил Арсену Медоеву полной мерой всего — тела, цепкого и мускулистого, как бультерьер, ума, бультерьерного же яростного напора, но харизмы добавил — будто сыпал сахар в чай худеющей барышне. Пожадничал, словом. Сильно пожадничал. Мужчины, большие, настоящие, не воспринимали Медоева всерьез — так, крутится под ногами уродец, угодливый, коротколапый, жирненький. Злобный, но не страшный. Смешной. Даже сокурсники, такие же точно сынки с редкими вкраплениями осатанелых провинциальных самородков, и те брезговали Арсеном Медоевым. Не смеялись его шуткам, не советовались насчет того, как лучше избавиться от не вовремя намотанного на болт девичьего счастья. Даже пить не приглашали! Хотя Арсен мог выставить из папиных ядерных погребов и невиданный джин, и заморский Smirnoff — кристальной, ангельской очистки, и даже кьянти в прохладных плетеных бутылках. Все мог. И даже больше. Ради власти. Но мужчины чувствовали тайное жалкое уродство, позорный, жалко замаскированный недостаточек — словно не харизмы не было у Медоева, а яиц. И презирали. Пока Арсен не додумался ко второму курсу, не осенился гениальной идеей, которая отомстила, и озолотила, и вознесла.

Девочки — вот, что это была за идея. Девочки, чудесные, славные, прелестные девочки с длинными горячими ногами в дешевых ленинградских колготках — не из МГИМО, разумеется, девочки, а из педа, из стали и сплавов, а еще бойкие инъязовки, томные филологини, восхитительные физкультурницы, красавицы, спортсменки, комсомолки. Но — не москвички. Ах, вот они-то хотели от Арсена всего: и водки, и кьянти, и чудесных трусиков «неделька» из волшебной «Березки», и французских фантастических духов с кошачьим именем, на самом деле, разлитых в братской социалистической Польше. И у каждой под дешевым хэбэшным лифчиком билось нежное преданное сердце русской женщины, укрытое круглой упругой мышцей, которую мечтали кусать, целовать, стискивать жадными пальцами… Правильно — все мужчины.

Притон разоблачили перед самым дипломом. Скандал грянул во все гобои и валторны — бордель, организованный почти готовым дипломатическим работником Арсеном Медоевым из иногородних студенточек, потряс масштабом и грандиозностью замыслов даже утомленных гэбэшных орперативников. Весь пардемонокль заключался, во-первых, в том, что в бизнесе не обнаружилось никаких оборотных средств — девочки предоставлялись сугубо на бартерной основе: оргазм-услуга-оргазм. Во-вторых, медовыми прелестями медовых медоевских красоток лакомились на таких непоколебимых вершинах и высотах, что и речи не могло идти о том, чтобы упечь гаденыша по всей строгости с предварительной образцово-показательной поркой. Оркестр сбился с такта, дирижер нервно взмахнул взъерошенными фалдами и поджавшим хвост, ворчащим органам пришлось ограничиться громким вышибом из МГИМО основного фигуранта дела. Разумеется, с волчьим дипломатическим билетом, но зато с правом спокойно закончить высшее образование в любом нестоличном вузе — это уже вступила сольная партия Медоева-старшего, который заплатил за свободу сына перекошенным на левую сторону инсультом и собственной смертью.

Схоронив отца, невозмутимый Арсен уехал в Осетию, к невидимой траурной родне, и лениво отлеживался там несколько лет, чуя перемены и обзаводясь новыми тихими связями. А потом все предсказуемо затрещало, забалансировало и, наконец, шумно рухнуло, и пока страна голосила на обломках, жалостно завывая и утирая сопли драным подолом, Арсен немедленно вернулся с исторической родины на родину малую — свежий, подвижный, пополнивший свой вокабуляр роскошным словом ахсарфамбал. Истомившаяся без хозяев московская квартира обрадованно дыхнула ему в лицо тухловатым, кариозным запашком привычного, как вывих, пыльного одиночества. Потом-потом, отмахнулся Медоев от старых отцовских тапочек, доверчиво подползших к его ногам, и упруго засеменил к телефону, шурша в памяти невидимой для обысков и конкурентов записной книжкой. Чувство, которое он испытал, воткнув толстенький палец в тесное, покорное отверстие полупрозрачного телефонного диска, было куда острее всего, что могли предложить ему все человеческие самочки мира.