Смятение - Элизабет Говард

Тогда он сказал, что завтра вечером поведет меня ужинать к своим друзьям – он скульптор и живет с испанкой. Встретил ее, когда воевал на гражданской войне в Испании против Франко. Арчи знал их еще до войны, потому что когда-то жил во Франции. Я спросила, знал ли он тебя, и Арчи припомнил, что, кажется, ты с ним знакомился однажды, когда останавливался у него, но он в этом не уверен. Потом он сказал, что нам лучше отправиться спать, потому как на следующий день предстоит много дел. То была пятница. И то был один из лучших вечеров в моей жизни, а самым лучшим в нем было то, что одним вечером все не ограничивалось – впереди был целый следующий день.

Утром мы позавтракали чаем с весьма подгоревшим тостом и мармеладом, и Арчи спросил, что бы я делала, если бы была одна, сама по себе, и я ответила, что провела бы утро на Чаринг-Кросс-роуд, улице, где полно книжных магазинов, во многих из которых продают подержанные книги. Полл ни разу не захотела сделать этого, ей нравятся магазины, где есть всего понемногу. Арчи сказал, что мысль хорошая, мы сели на автобус и поехали.

Здесь Клэри остановилась. Вдруг неожиданно пропасть между тем, какой день она провела с Арчи, и каким он у нее в душе отложился, показалась громадной. Он вроде бы не походил на тот, что был тогда: а если бы походил, так она в рассказе о нем и до сих пор не продвинулась бы, даже описывая его своему отцу. Это сейчас, сидя в своей постели в Хоум-Плейс, очень быстро записывая на бумаге слова, не поспевавшие за мыслями, она вновь полностью переживала часы безмятежной радости от просмотра и поисков среди рядов потрепанных книг, плотно уставленных на шатких прилавках книжных магазинов, от посещения галереи «Редферн», где Арчи обратил ее внимание на картины художника Кристофера Вуда[30], которым сам очень восхищался, от ленча со спагетти в итальянском ресторанчике, где мужчины ели с салфетками, заткнутыми за воротник под подбородком, от того момента, когда Арчи распечатал новую пачку сигарет, потащил было одну из нее, а потом сказал: «Прошу прощения, милая Клэри, хотите?» А она, переведя взгляд с предлагаемой пачки на исполненные дружеской заботливости глаза, показала головой и сказала: «Дядя Хью пообещал нам с Полл золотые часы, если мы не станем курить до двадцати одного года».

– Так тому и быть, – отозвался он. – А сколько вам сейчас?

– Мне восемнадцать будет в августе.

– Еще три с половиной года. Все время забываю, насколько вы юны.

– Семнадцать с половиной лет – не особенно-то и юна.

– Ну, разумеется. Что ж, по-моему, вы абсолютно великолепны для своего возраста. – Он издал особый свой квакающий сдавленный смешок, означавший – она знала, – что он потешается, но не успела она обидеться, как он принялся еще больше поддразнивать ее.

– Великолепны, – повторил Арчи. – Я имею в виду, быть все утро на ногах, иметь все свои зубы в целости, слышать безо всяких помех – да вы просто чудесная старушенция для своих лет.

Тут так. Если бы она запомнила только, как старина Арчи поддразнивал старушку Клэри, это было бы знакомо и просто. Только сейчас, вспоминая об этом, она обнаружила, что и кое-что другое явилось и продолжает являться с растущей ощутимостью всякий раз, когда она мысленно прокручивает эту сцену. Это не могло быть воспоминаниями, потому как тогда она их вовсе не заметила, – тут, должно быть, воображение ее разыгралось: обращает что-то подлинное, что происходило, во что-то еще. «Прошу прощения, милая Клэри, хотите?» – и потом перевод взгляда с сигарет на его глаза, бледно-серые, ласкающие, пристально устремленные на нее. Вот к чему она то и дело возвращалась, и каждый раз верное звучание его голоса, выражение глаз, то, как дрогнули его длинные узкие губы, но не дотянули до улыбки, все отчетливее врезалось в память, принося с собой целый вал ничем не запятнанного счастья, такого сияющего, такого полного, что все остальные чувства в ней пропадали. Приходя в себя, она вновь обращалась к этому чистому неистовому счастью, бывшему целиком новым для нее: во всей жизни своей не могла она припомнить ничего схожего с этим, а ведь иногда было такое, что ей казалось, что она счастлива, – а то и вовсе о том и не думала бы. Только потом ей хотелось еще больше его, и она снова проигрывала ту же сцену. Тогда она ничего не чувствовала, а если и что-то, то едва заметное: привязанность к Арчи, признательность за то, что обращается к ней как ко взрослой и предоставляет возможность выбора, то ли взять сигарету, то ли нет. Но вот с выходных проходили недели, и она стала осознавать, что в тот момент познала нечто новое и странное, будто тогда – на долю секунды – чувства подсказали, что надвигается нечто, способное сбить ее, в беспамятство отправить, нечто проворное и сильное, как приливная волна, и ей как-то удалось от этого увернуться.

Я купила великолепные книги [писала она], все читанные, так что, может, ты их и читал. Романы: «Утерянный горизонт» Джеймса Хилтона – про Тибет, – «Смерть героя» Ричарда Олдингтона – про Первую мировую войну, «Спаркенброк» Чарльза Моргана и «Эвелина» Фанни Берни. Потом купила пингвинское издание «Серого волка» о человеке по имени Мустафа Кемаль и письма Китса, а еще тоненькую книжечку стихов Хаусмана. На этом пришлось остановиться, потому как больше мне было нести не под силу, а Арчи, который был в форме, говорит, что есть закон, не позволяющий флотским офицерам носить бумажные свертки и пакеты. Полагаю, тебе, пап, об этом было известно.

Вечером Арчи повел меня ужинать к скульптору и его жене-испанке. На самом деле она ему не жена, но они живут вместе. Он весьма стар (я хочу сказать, старше тебя и Арчи), и он еврей, почему и уехал из Франции. Ему сначала пришлось отправиться на остров Мэн[31], и Терезе тоже, потому что они иностранцы. Она темная и совсем не худая, скорее пленительная, я бы сказала, плодоносная, у нее длинные позванивающие серьги, и она напомнила мне черемуху. Длинные серьги кольцами мне нравятся, жаль, что их больше не носят. Тереза приготовила поразительное блюдо из мидий, риса и курицы, рис был желтым, запах и вкус у него были изумительные, еще мы пили вино. Живут они в одной большущей комнате, в которой есть духовка со стеклянной дверцей. Луис, так его зовут. Луис Качинский. Самое интересное, что они коммунисты, это здорово волновало, ведь до этого я ни одного не встречала. Луис принадлежит к какой-то организации, именуемой Союзом «Залог мира», но, несмотря на это, полон желания, чтобы мы воевали вместе с русскими. Арчи подшучивал над ним, мол, война сразу станет делом правым, если ее ведут русские, а Луис объяснял, что взгляды его изменились после сообщений о том, что немцы творят с евреями в Польше и вообще повсюду. Он сказал, что они стараются уничтожить их всех до единого, но ведь они не смогли бы такого сделать, правда? То есть нельзя же убить весь народ целиком: это же, должно быть, тысячи и тысячи людей, – как они смогут такое, даже если они настолько злодеи, что хотят этого? Я спросила Луиса, верующий ли он еврей, и он ответил, что нет, но от этого он не перестал чувствовать себя евреем, как англичане не перестают чувствовать себя англичанами, если они не протестанты. Говорили в основном он и Арчи (и Луис говорил с лихвой больше, чем Арчи), я просто слушала, а Тереза шила. У Луиса нога искалечена, как у Арчи, только его в Испании ранило. Арчи сказал, что они могли бы меж собой скачки на трех ногах устроить, но он не знает, что это такое. Арчи спросил, над чем Луис сейчас работает, и тот рассказал, что забросил скульптуру, потому что заказов нет, да и материалы достать нелегко, и занялся рисованием. «Энциклопедия рук», – сказал он. Показал нам целую серию рисунков, в основном углем, рук – сомкнутых, стиснутых, молитвенно сложенных, играющих на фортепиано, просто лежащих на столе, иногда кисти с тыльной стороны, иногда ладонями вверх, руки не одного и того же человека, а самых разных.