Смятение - Элизабет Говард

– Это образное выражение, Лидия, – пояснил Хью. Он поцеловал Полли и положил руку Саймону на плечо. – Доброй ночи, старичок. – Когда он целовал детей, ему хотелось заплакать. В прошлом году в это время, думал он, она была здесь. Только начинала опять чувствовать себя паршиво, но она была здесь.

* * *

– Вы считаете, новый год будет счастливым?

– О, думаю, он обязательно будет лучше. Мы сейчас немцев погнали, ты знаешь. Монти действует изумительно. Не удивлюсь, если Эль-Аламейн окажется поворотной точкой. И они ничего не добились в России. Никто из вторгающихся в Россию не берет в расчет погоду. И мы устраиваем им веселенький ад на их же собственной земле. Да, по-моему, мы определенно можем сказать, что тысяча девятьсот сорок третий будет счастливее. За нас, благослови нас Бог. – Он ласково улыбнулся ей и сказал: – А ваш муж участник войн?

– Больше нет. Служил недолго в авиации, но потом ему пришлось вернуться, чтобы управлять семейным бизнесом. – Потом неожиданно выговорила: – Разумеется, он воевал на первой войне… в Пятой армии.

– У старины Гоффи?[27] Этого люблю очень. Что ж, вы радоваться должны, что он у вас дома.

Радовалась бы, подумала она, если б был. То, что он не появился на праздновании у Гермионы, вызвало у нее сначала гнев, потом смятение и, наконец, беспокойство. Где он был? В квартире у себя не был, да и его бритвенных принадлежностей там нет. Его не было дома: она звонила туда под предлогом пожелать семейству счастливого Нового года, и, если бы он там был, об этом сказали бы. Однако… «Пусть ваша встреча будет славной, – сказала Рейчел, – вы оба заслуживаете повеселиться вместе». Им она не сообщила, что его с ней нет. Но, разумеется, Гермионе сказать пришлось. Она позвонила ей из квартиры.

«Дорогуша, как это утомительно для вас. Не печальтесь, возможно, он просто здесь объявится. О, об этом не тревожьтесь. Я на всякий случай двух свободных мужчин пригласила».

И вот теперь она сидит рядом с одним из них. Полковник Чессингтон-Блэр был пухленьким розовым толстячком, кому перевалило за шестьдесят. Он напоминал ей пробку, прыгающую по поверхности всякого разговора, говоря первое, что приходило другим в голову, так проворно и столького недоговаривая, что почти придавал своей болтовне вид оригинальных высказываний. Работал он, по его собственному выражению, в военном доме: представить его без формы было невозможно.

Когда дамы удалились и большинство из них направилось в спальню Гермионы, хозяйка взяла ее под руку и придержала от следования за остальными, сказав: «Вы были божественно милы со старым Поросеночком. Он, как я видела, просто обожал вас. – Потом посоветовала: – Не тревожьтесь об Эдварде. Должно быть, что-то случилось, и, я уверена, он пытался разыскать вас. Вы же знаете, как сейчас телефоны работают».

– Я не тревожусь.

– Почему вы не остаетесь здесь на ночь? Не так-то легко и, знаете ли, страшновато отыскивать такси в такое время.

Нет, ответила она, ей лучше поехать на квартиру. (Что такого могло бы «произойти»?)

Прекрасно было быть одетой в вечерний наряд, быть в Лондоне, быть на празднике, но всякий раз удовольствие от всего этого смазывалось таинственным отсутствием Эдварда, в ней поднималось раздражение и испуг. Что, если с ним случилось что-то ужасное? Она едва ли соображала, чего хочется меньше всего: чтобы он был повинен в том, что его здесь не было, или чтобы в том не было никакой его вины.

Есть между все еще совсем сном и уже пробуждением маленький волшебный промежуток времени, какой она стала замечать с тех пор, как они в Лондон переехали. У него нет определенной продолжительности, он всегда воспринимается мучительно кратким, поскольку начинает пропадать в тот миг, когда она осознает, что он настал. Иногда она думала, что это самый конец сна, ведь не только ее душа с мыслями, но и все тело становились невесомо легкими – своего рода безмятежная отрешенность, все еще хранящая радостный отклик на невесть что, уже таинственно ускользавшее в прошлое, растворявшееся в отдаленной памяти и тумане, пока не оказывалось либо забытым, либо вовсе неведомым. Сны могли быть такими, она знала. Они могли быть, как телеграммы, как самые запоминающиеся поэтические строчки – настолько наполнены частичкой истины, что на какой-то момент кажется, будто освещают все вокруг. Однако сны не всегда несут радостные послания, они доносят всякое, от волнения до кошмара, – она и это знала. Преследующий ее кошмар (всего раз рассказанный Клэри): она пытается поцеловать мамин лоб, а сама, как сквозь пустоту, тающим снегом уходит в подушку, – вселяет некий стойкий ужас, который не утрачивает силы, сколько бы раз ни повторялся. Зато этот промежуток больше вызывает ощущение, будто летит она в какой-то пронизанной солнечным светом стихии вниз, опускается на собственное свое тело, а потом, войдя в него, обнаруживает, что ее крылья исчезли. Она оказывалась обыкновенной Полли, лежавшей в постели на спине, в комнате на верхнем этаже отцовского дома в Лондоне. В комнате рядом – Клэри, крепко спящая, пока ее не потрясти хорошенько. В Хоум-Плейс она всегда была в одной комнате с Клэри, а иногда еще и с Луизой. У Клэри, по крайней мере, своя комната (их называют спальнями-гостиными), но для Полли жить в доме отца, с подвальной кухней тремя этажами ниже, было не то же самое, как если бы жить в их с Клэри квартире, как они всегда задумывали. Только когда пришло время решать и она выяснила, что папа всегда полагал, что они будут жить вместе, а он выяснил, что девушки намеревались найти себе собственное жилье, и она увидела, как сильно его огорчение, скрытое под внешне добродушным согласием, то поняла, что настаивать не сможет. «Ты можешь искать квартиру, – сказала она тогда Клэри, – но я просто не могу. В первый раз я увидела папу хоть как-то довольным или взволнованным чем-то с тех пор, как мама умерла. Ему так тошно быть одному дома без нее. Ты ведь понимаешь, да?» И Клэри, метнув в нее взгляд, в котором мешались разочарование, озлобление и любовь, тут же ответила: «А как же. Я и не мечтала о квартире, в какой не было бы тебя». На лице ее всегда отражались все ее чувства, как бы ни пыталась она сгладить это голосом.

И папа был мил во всем. В их полное распоряжение был отдан верхний этаж. «Комнаты там большие, так что можете устроить себе спальни-гостиные, – сказал он. – И у вас будет своя ванная комната, пониже на лестничной площадке. Я попрошу установить на последнем этаже телефонную розетку. Думаю, вам захочется созваниваться с подругами. И, если вы соберетесь устроить для них вечеринку, я всегда могу уйти. Вы должны просто сказать мне, что вам нужно в смысле мебели. Думаю, надо еще и комнаты покрасить. Вы должны выбрать цвета, которые вам обеим по вкусу». Он все говорил и говорил об этом, а когда Клэри спросила, можно ли ей привезти из дому все ее книги, он сказал, мол, разумеется, а когда увидел, какое их множество, то заказал для них книжные полки. Могло показаться, что он хочет, чтоб они жили тут вечно.