Код одиночества - Антон Леонтьев

Татьяна знала, что продала душу дьяволу, но – ради сына. Она осталась одна, совершенно одна, Пашутка единственный, кто у нее остался. Женщина сняла вуаль, взглянула в зеркало. Хоть и видела свое покалеченное лицо по нескольку раз в день, она никак не могла привыкнуть к нему. А ведь всего пять лет назад была наивной юной красавицей!

Заслышав голос француженки, Татьяна быстро надела вуаль. Никто не должен видеть ее изуродованный облик, никто не должен знать ее слабость. Ей не остается ничего иного, как ради Пашутки возглавить империю, доставшуюся от отца и мужа. И она справится со сложным заданием во что бы то ни стало! Только почему же на душе так пусто и холодно? И отчего ее пожирает черное одиночество?

– Кончается Птицыха! – уверенно заявила одна из женщин и, пожевав ртом, добавила: – Видимо, Господь решил призвать ее к себе за грехи. И нас всех то же ждет!

Варвара, до которой доносились обрывки фраз, открыла глаза и попросила пить. Одна из женщин подала ей грязную кружку, Варвара припала к краю и принялась жадно глотать воду. Затем вскрикнула от резкой тянущей боли.

– Дохтура ей надо, – добавила еще одна женщина. – Только и он ее не спасет. Все, отгулялась, дурочка! Теперь молись за то, чтобы ребеночек твой в живых остался.

Но Варвара уже не слышала ее, впав в беспамятство. Стояло лето 1917 года – каторжане знали, что в Петрограде свершилась революция, причем еще давно, в конце февраля, и царь Николай отрекся. Сначала никто не поверил, считали, что глупый и вредный слух, а потом подтвердилось: прислали новое начальство, которое собиралось порядки менять и реформы проводить. Что значат эти самые реформы, никто из женщин-каторжанок толком не понимал, но все надеялись на освобождение. Однако начальство вскоре заявило, что никакого пересмотра дел не будет, во всяком случае, для них, уголовниц. Вот политическим повезло: если раньше их считали главными врагами Отечества, то теперь отчего-то вдруг разом помиловали. Вместо царя в Петрограде заседало ныне Временное правительство, говорили, что вот-вот, еще немного, и война с проклятущими германцами закончится победой, а затем жизнь сразу наладится, и крестьяне получат землю, а рабочие – фабрики.

Наконец появился пожилой усатый врач в затертом стареньком френче. Поставив саквояж на дощатый пол, он склонился над Варварой и принялся ее осматривать.

То, что она беременна, Варвара обнаружила уже в Сибири. Не понимала сначала, что с ней происходит, все считала, что страшная болезнь, наподобие рака, от которого скончался в одночасье батюшка, ее снедает, да товарки надоумили.

– Брюхата ты, Птицыха! – заявили они ей с завистью. – Вот ведь повезло! И где только умудрилась ребеночка заделать? Теперь тебе послабления будут, а то, глядишь, и вовсе на поселение отправят вместе с малышом.

Многие женщины, попавшие на каторгу, пытались облегчить свою долю беременностью. Мужчины содержались отдельно, однако всегда имелись солдаты, охранники, доктора, в конце концов, и все были люди, всех терзали желания и страсть. Варвара точно знала, чей у нее ребенок – его, Яна Казимировича, того человека, которого она продолжала любить до беспамятства и в чьем убийстве ее признали виновной. И как только так получилось, что она оказалась на каторге? И почему в пузырьке содержался мышьяк? Неужели Ян Казимирович хотел, чтобы она отравила его супругу? Но получается, что Татьяна Афанасьевна избавилась от своего мужа, но не понесла за это наказания! Напротив, как узнала Варвара от новеньких, пригнанных из европейской части России, Беспалова теперь стала единоличной хозяйкой всего, что ей досталось после кончины мужа. Вот ведь змея подколодная, вот ведь ведьма. Ради денег от Яна Казимировича избавилась!

Варвара пыталась объяснить это своему адвокату еще во время процесса, однако тот заявил, что ей не приходится рассчитывать на оправдательный приговор – общественное мнение на стороне Татьяны. И как же так получается: истинная душегубка осталась на свободе, получив миллионы, а она, дурочка, идет по этапу?

Умудренные жизнью каторжанки твердили Варваре – надо забыть обо всем, смириться с судьбой и не терзать душу мечтами о том, как все могло быть хорошо.

– Богатые, они что при царе, что при нынешнем Временном правительстве, одним словом, всегда как сыр в масле кататься будут. Так что ты, Птицыха, и не смей думать о справедливости. Нет ее в жизни! Думаешь, ты одна тут сидишь за преступление, которого не совершала?

Варвара радовалась тому, что у нее будет ребенок, сыночек Яна Казимировича. (В том, что у нее родится сын, Птицына не сомневалась.) И что же тогда получается? Раз ее ребеночек является отпрыском покойного Левандовского, значит, имеет право на часть состояния, которым заправляет теперь его стерва-вдова? Бабоньки пытались выбить у Варвары эту дурь из головы, но та все мечтала: ее сыночек получит хотя бы малую часть беспаловских миллионов. И купит своей матушке небольшой особняк, и будут они там вместе с ним жить, какао пить по утрам и торты кушать.

Но все обернулось иначе – ее состояние вдруг ухудшилось. Доктор, осмотрев Варвару, вынес вердикт:

– Поперечное положение плода, отягощенное отслойкой плаценты. Единственная возможность спасти ребенка и мать – кесарево сечение, причем как можно скорее.

Однако на каторге и помыслить об операции было нельзя, требовалось доставить Варвару в уездный город, Усть-Кремчужный, расположенный верстах в двухстах. Там имелся лазарет, и там ей могли оказать помощь.

Начальство долго принимало решение, боясь брать на себя ответственность, но под конец было выдано дозволение отправить каторжанку Птицыну под надзором в Усть-Кремчужный, дабы там она могла разрешиться от бремени.

Доктор сделал Варваре инъекцию морфина. Женщине сразу полегчало – и боль как будто отступила, и все в сон тянуло. И представляла она себе прекрасную картину: собственный домик, не такой огромный и бездушный, как особняк Беспаловых, а в нем – она сама хозяйка. А вместе с ней прелестный мальчик, как две капли воды похожий на отца своего, Яна Казимировича. Будут они жить вместе и не знать горя. Как же будет хорошо-то!

Внезапно прекрасная картинка исчезла, Варвара почувствовала тупую, нарастающую боль внизу живота. Женщина попыталась приоткрыть глаза, но, удивительное дело, свет, раньше ослеплявший ее, вдруг померк. Откуда-то слышался странный шепот, ее то ли тормошили, то ли перекладывали, но Варваре, невзирая на то, что боль снова отступила, было так хорошо, что она хотела одного – броситься в свой радужный сон, как в омут, с головой нырнуть в него и остаться там навечно.

Доктор, поняв, что начинаются роды, велел остановить повозку. Они находились где-то посередине тракта, ведущего от каторги к Усть-Кремчужному. Вечерело. Гигантские сосны вздымались в небо, на фоне пламенеющего диска заходящего солнца роились тучи мошек. Взглянув на закатившиеся глаза роженицы и посиневшее лицо, доктор понял, что дела плохи. До уездного города было еще не меньше ста пятидесяти верст, а это значило, что роды придется принимать здесь, под открытым небом, в тайге.