Юрий Ларин. Живопись предельных состояний - Дмитрий Смолев

или во время прогулок по окрестностям. «С Эвальдом мы как-то сдружились, несмотря на разницу в возрасте, и потом я стал бывать у него дома, где собирались очень интересные люди», – вспоминал Ларин. Квартира Эвальда Ильенкова в «Доме писательского кооператива» в Камергерском переулке, которую еще в начале 1930‐х приобрел его отец, маститый литератор, действительно служила местом притяжения для многих. Именно оттуда брали начало некоторые дальнейшие Юрины знакомства в среде интеллектуалов.

Но мы говорили выше о веселости того отрезка времени. Ее действительно хватало, несмотря на некоторые строгости и ограничения, предписанные фтизиатрами. Юра Ларин, Инга Баллод, Ира Румянцева, Саша Михайлов – четверо молодых пациентов-туберкулезников (хотя Ирина была старше остальных), – легко сдружились и образовали сплоченную санаторную компанию. Спектр доступных развлечений был вполне банальным – пинг-понг, бильярд, лыжи, экскурсии, концерты, киносеансы и т. п., однако чем плох подобный фон для обитателей «волшебной горы», если они молоды?

Особым успехом у компании пользовались выступления местного массовика-затейника – почему-то по прозвищу Мусогорский. Вообще-то его реальная фамилия звучала гораздо прозаичнее, всего лишь Иванов. Причудливое прозвище шло ему куда больше (оно возникло и закрепилось в обиходе у санаторской молодежи после лекции на тему музыки: именно так докладчик именовал композитора Мусоргского). Все прочие выступления местного культработника тоже вызывали неизменный фурор. Юрий Николаевич впоследствии любил воспроизводить по памяти его извилистые историографические пассажи. Вроде таких – цитируем фрагментарно, чтобы обозначить жанр.

Этот дом принадлежал князю Щербатову. Это был крупный князь. У него было два кирпичных завода по дороге в Полушкино, много охотничьих ружей и разных собак. Дом был построен очень давно на белковом растворе, а желтки раздавали рабочим. Князь и его жена, графиня, жили на втором этаже. Во второй палате была спальня князя и его главной прислуги, в десятой жила его жена-графиня, а на третьем этаже – я с киномехаником.

Князь был очень высокого роста и умер за границей. Хоронить его привезли в Васильевское. Но гроб был слишком мал, и крестьяне не верили, что такой большой князь поместился в нем. Ходят слухи, что половину графиня похоронила за границей, а половину привезла сюда, чтобы обмануть народ. После революции решили это дело проверить. Гроб открыли, но кроме остатков костей ничего не нашли.

Ну, кроме князя здесь жил еще и Герцен. На той стороне, в Васильевском, стояло имение помещичьего типа. Хозяин был помещик Яковлев. У него было два сына (голоса из публики: «не два, а три»). Третий – так, я его не считаю. Они, два брата, путешествовали за границей и разбазаривали имущество. Один – там у него произошел даже не роман, а так – обычная в то время барская прихоть, – и в результате чего вместе с ним в России появился сын «Шушка, он же Герцен», – цитирую по старинной книге.

Ввиду того, что Герцен был революционер, Ленин велел назвать санаторий имени Герцена. До 37‐го года здесь был общий санаторий. В нем лежали сердечники, ревматики и тушники (возгласы недоумения: «кто это?»). – Те, которые толстые.

Я во время войны был на фронте, а когда вернулся, магнитная стрелка показала – на волейбольной площадке зарыт барский клад. До сих пор он здесь (отдельные возгласы: «надо копать!»). Нельзя, товарищи, корни мешают. А вообще-то надо.

Много бы я вам мог рассказать, матерьяла у меня много, да вот записи положил я на чердак, и там их, извините, кошки обгадили.

Так и развлекались в свободное от процедур время. Юрий Ларин очень ценил своеобразный эстрадный юмор Мусогорского.

Упомянутый «Шушка, он же Герцен», оставил, впрочем, и собственноручное описание летних семейных поездок в загородное имение. В «Былом и думах» этим рассказам, довольно детальным и чрезвычайно лирическим, отведено несколько страниц. Автор ничуть не стесняется проявлений сентиментальности и ностальгических чувств:

Я мало видал мест изящнее Васильевского. Кто знает Кунцево и Архангельское Юсупова или именье Лопухина против Саввина монастыря, тому довольно сказать, что Васильевское лежит на продолжении того же берега верст тридцать от Саввина монастыря. На отлогой стороне – село, церковь и старый господский дом. По другую сторону – гора и небольшая деревенька, там построил мой отец новый дом. Вид из него обнимал верст пятнадцать кругом; озера нив, колеблясь, стлались без конца; разные усадьбы и села с белеющими церквами видны были там-сям; леса разных цветов делали полукруглую раму, и черезо все – голубая тесьма Москвы-реки. Я открывал окно рано утром в своей комнате наверху и смотрел, и слушал, и дышал.

Не исключено, что схожие ощущения мог испытывать там и Юрий Ларин – пусть даже с поправкой на осенне-зимний сезон, не особо комфортный, и за изъятием крепостнических коннотаций. Место действительно чарующее. И впрямь волшебная гора – при всей печати советскости на тогдашнем санаторном быте.

Ко всему прочему Юра там с большим воодушевлением взялся за пейзажную живопись акварелью. Опять же по рассказам Ольги Максаковой:

Инга Баллод тогда училась в архитектурном институте и привезла с собой набор акварели, карандаши, бумагу. Юра у нее время от времени заимствовал эти материалы, а потом она ему их вообще отдала. Сказала, что у него явно получается лучше, чем у нее. Для него, по-видимому, было очень важно, когда ему что-то сообщали со стороны. Хотя он достаточно рано понял, что будет художником, но такая внешняя поддержка, мотивация извне, были очень значимы.

Галина Михайловна Михайлова, сестра одного из участников санаторной компании (она время от времени приезжала из Москвы навещать старшего брата и сблизилась с его друзьями), эту историю подтверждает и вспоминает, что Инга буквально «взяла над Юрой шефство» в части рисования. И действительно сразу оценила его способности.

Еще до санатория Ларин предпринял шаг, который должен был, по его ощущению, способствовать продвижению к заветной цели – стать профессиональным живописцем. Перебравшись в Москву, он недолгое время спустя пошел учиться в Заочный народный университет искусств имени Крупской (ЗНУИ). В тот момент, похоже, рядом не нашлось никого, кто бы объяснил ему, что в задачу ЗНУИ не входила подготовка к поступлению в художественные вузы – тут главенствовал иной формат: пестование самобытности, выявление природного дара самоучек. Хотя сертификат выпускника народного университета давал официальную возможность работать преподавателем изостудии, например, но вряд ли именно к этой стезе устремлялся Юрий Ларин.

По словам художницы Ольги Вельчинской, чей отец, Алексей Семенович Айзенман, больше тридцати лет преподавал изобразительное искусство в ЗНУИ (да и сама Ольга Алексеевна там довольно долго работала – уже в перестроечные и постперестроечные годы), несмотря на слово «заочный» в названии университета, там существовала и очная форма обучения.