Натренированный на победу боец - Александр Терехов

Как я помню, не считаются дератизационные мероприятия: раскладка отравленных приманок, опыление троп дустом, отравляющие газы, использование ловчего клея на листах, капканы, давилки, верши, заделка нор цементным раствором, охота норными собаками, совами, мангустами, подтопление, отпугивающие ультразвуковые устройства. Засчитывается очный убой.

Когда ударом разишь наповал. Разница понятная. Непонятно, как она способствует заболеванию? Я посмотрел все упоминания – нет убоя невооруженной рукой, нет касания грызуна. Зато касаний сколько угодно при общем убое, при неизбежном добивании подтравленных. Еще! Имеются в виду убийства умышленные. Не помнят заболеваний после нечаянного убоя – косой на лугу, разорении плугом гнезда.

Сама болезнь. Писали «немочь». Что-то перестает происходить в теле. Холостой ход. Похоже на действие антикоагулянта, когда в крысе перестает свертываться кровь. Она чует: сбилось. Понять не в силах. Ест после всех и подглядывает – как сородичи чуют себя после еды. То все пьет, то пьет чуть. Потом пытается не есть. Крыса удивлена. Крыса по дерзости, как вы, быть может, слыхали, превосходит волка, а вдруг – растеряна. Вспоминает – что? До последнего. Умирает – озлобляется. В скученных поселениях таких съедают до кончины. Так и человек – чует себя подыхающей крысой, превратился, слышит, где крысы, все слушает. Не боится, но сторонится.

– Смертельно? – уточнил Свиридов.

– Да нет, зачем. Смертью заканчивалось не каждое упоминание. Есть лекарства: женитьба, вообще чувство, имею в виду любовь к женщине. По-современному – сильное положительное впечатление. Надо перебить болезнь. Что вы приготовились писать? Смешные лекарства… Ты что, собираешься толочь козье дерьмо?

– Я? Гм… Если прикажут.

– И мешать с медом, впускать в очи. Ложка овечьего молока, медвежья желчь – смешать и выпить. Лучшее – трава песий язык.

– Песий?

– Если привязать собаке на шею, будет вертеться, пока не сдохнет. Отпугивает крыс, в углы положить – ни одной.

– Знать б, давно собрали через аптеки, населению – по радио, – привстал Свиридов.

– Ага, только описания растения не осталось. Свиридов, ты че, опупел? О чем говорим? Вбил он себе дурь – выбивайте! Измеряйте температуру, в область повезите, в Москву! Рентген есть?

– Да! Это ты меня замутил. Ладноть, пойди к нему. Завтра вызову врача, что алкоголиков лечит, – вылечим! Вколем… Живодер, но в Трофимыче-то откуда такая дурь?

– Отголоски. Мне бабушка рассказывала, она дезинфектор с двадцать девятого года. Среди народа, если историческая, сплошная закрысенность, отголоски передаются. Это не я ему.

Прапорщик сопроводил; душно, позаклеили окна.

– Трофимыч, человек к тебе. – Махнул: стань сюда.

Я послушался. Голые плечи торчали из-под одеяла, незнакомый Трофимыч не подымал головы, щекой, тонувшей в подушке, глядел на пузырек капельницы, торчавший кверху дном, на прозрачную трубочку, оканчивавшуюся иглой в его руке. Свободную руку бережно подвел к щеке, поскреб щеку, из седых косм розово проступал череп; видел меня? Одеяло шевелилось. Он поочередно поджимал ступни, будто пробовал воду и отдергивал: горячо, холодно, – вдруг окруженные щетиной губы расклеились, в горле клокотнуло и кончилось хрипением. Свиридов понукал – нагнись! Я деревянно пригнулся, я дышал ртом.

Старик сдвинул веки, под бровями слиплись багрово-синие морщины, в горле скреблось, словно двигали мебель.

– Так ты. Не успел уехать? – Замкнул губы и вытаращился, словно не мог вместе сказать и видеть – что-то одно.

– Оста-вляю вас, – внушительно известил прапорщик, широко отшагнул и на цыпочках завернул за спинку кровати.

Трофимыч облизывал губы – он не видел меня, уже точно, рука его теперь пощипывала седые кудряшки на груди.

Я подставил себе табуретку, на тумбочке лежала пара конфет и стоял граненый стакан чистой воды.

– Как вы тут? Иван Трофимыч!

Он зажмурился, губы распрыгались, выворачивая голову навывих.

– Ни-че… Врачи бодрое говорят. – Он заплакал, бесслезно, лицом, плач перебился частым кашлем – пересилил его, но в тонущей и всплывающей груди что-то лопалось и урчало.

Рука стронулась с груди, переползла на живот и покралась вдоль тела, обнюхивая простынь, – я выставил на ее пути свою ладонь, она наткнулась, ощупала, сухая, холодней, чем моя, сладковато пахнущая, и попыталась сжать, старик вдобавок взмаргивал и толчками задирал подбородок, в груди с треском лопались пузыри, пальцы тужились, подбородок вздергивался: он показывал, что-то показывал, показывал мне, я ответно пожимал ему руку, оглядывался: что? подать? на насторожившегося Свиридова, да, вижу, хотя что?

– Иван Трофимыч, я… Сейчас-сейчас.

Он осилил, отклеился от подушки – туда! – морщины сцапали лицо, брови столкнулись, он не мог выговорить какое-то слово, оно ломилось в нем во все углы, пальцы вздрагивали в моей ладони перисто, как птица, – тумбочка? таз? батарея – сушатся штаны? окно? а дальше крыши пятиэтажек, опушенные антеннами, залитые смолой, головастая водонапорная башня, видная отовсюду, железные ребристые крыши рядами и вразброс, балконы с качающимся бельем, стеклянный бок котельной, улицы, башни, пустые площадки, ветви – из них торчала шляпка пожарной каланчи отчетливо под смурным небом, подсветленным солнцем, вязнувшим в землю где-то, отсюда не видать; вверх, на подоконник, что выше, взлетали вороны – жесть качалась, громыхающий звук, и спрыгивали обратно в пустоту, качаясь по ветру на невидимых холмах и овражках.

Вдруг я понял: рука моя – одна, старик обмяк, растягивая неверную улыбку, и моргал: да. Это.

Я поднялся. Прохладный подоконник. Я стоял – ветер узкими прядями застревал и протекал сквозь заклеенное окно.

Комнатная температура. Я разглядывал градусник: алая нитка, синие реснички делений, старику казалось, я смотрю правильно, на город.

– Так. Отставить! – гаркнул Свиридов, грохнул стулом и схватил Трофимыча за руку. – Что хочешь? Чего ты ему показывал? Слышно?! Я говорю… – Он затрубил в ухо: – Чего ты хотел? Вон туда за каким показывал? Говорить не можешь? Щас укольчик – сможешь?

– Сп-паси-ба вам…

– За что? Быстро!

– Палата. – Влажно всхлипывало после каждого слова. – С телевизором. Под окном… Приемное отделение. Я все новости… – Помолчал. – Знаю первым. Кто что. Муж вчера… Ножом. Жену. – Похватал воздуха, и на несколько томительных мгновений установилась тишина, затем внутри взорвалось, и грудь закачалась заново.

– Понял я, – смягчился Свиридов. – На окно он тебе показывал, у него тут приемное отделение под окном, шутил. Ежели, дед, не устраивает, я тебя в общую терапию переведу. Там из окна морг видать. – И расхохотался, сильно покраснев, дернул меня: кончено, уходим. Я вышел скорей и задышал носом.

Я долго разгуливал по больнице, выбуздил газированной воды два стакана – там бесплатно на выходе. Три этажа проследовал за выразительным задом медсестры, она – в туалет, прождал двадцать минут и бросил. Заблудился, очутился в подвале – здесь таскали железные ящики, разбирали белье, рубили капусту, я переступил сломанные носилки и выбрался на свет; на ближней лавке Клинский вытирал подорожником туфли, невеста плакала не своим голосом в чистые ладони, меж ними лежали цветы, обернутые газетой, я виноват.