Майор и волшебница - Александр Бушков

– Ты о Тридцатилетней войне что-нибудь читала?

– Конечно. У отца были книги.

– Вот видишь. В Тридцатилетнюю войну Германии пришлось в десять раз хуже. Мы и ее историю в военном училище проходили. И ничего, все как-то восстановилось. А потом пришел Бисмарк…

Про Бисмарка я ввернул нарочно, зная ее взгляды на эту персону. Подействовало, немножко повеселела. Спросила только:

– А как мне быть потом? Когда кончится война? Я ведь останусь солдатом…

– Недолго, – уверенно сказал я. – Вскоре после вой– ны начнется прямо-таки грандиозная демобилизация. Никакой официальной бумаги на сей счет нет, но ясно, что она будет. Армия военного времени слишком огромная, в мирное время попросту не нужна, да и не прокормишь… Вот под нее ты и попадешь.

Она улыбнулась, явно успокоившись, опять повернулась к зеркалу. К моему превеликому облегчению, она так и не задала второго вопроса, логически вытекавшего из первого: «А как у нас будет после войны?» Разрази меня гром, если я знал! Тут таилось столько сложностей, что голова трещала, не в силах их умес– тить…

– Ну что? – спросил я, когда она вдоволь налюбовалась собой – стойкий оловянный солдатик. – Помнится, кто-то мне эксперимент обещал? Служебных дел пока нет, свободное время отыщется. Ребята как раз на полигоне, стрельбу с ходу отрабатывают…

– Поехали! – живо воскликнула Линда. – Мне самой интересно…

Чтобы не пижонить лишний раз «Адмиралом», я взял «Виллис» из хозяйства Сабитова (от которого все это время шли редкие, краткие, но насквозь деловые радиограммы – как и от Мазурова). Когда проезжали мимо церкви, Линда привычно перекрестилась. Я давненько уж знал, что в церковь ей ходить можно, принимает ее церковь – впрочем, и наш дед Парамон в церковь ходил, и еще некоторые из знатких, – хотя были и такие, что церковь десятой дорогой обходили. Как и церковный причт – их.

Прошлой ночью она рассказала, как получилось, что ей это досталось. И это так походило на то, что порой случалось у нас в деревне, – даже легонькая оторопь брала. Видимо, иные умения, как и законы природы, одинаковы под любыми широтами. Угол падения равен углу отражения что в Африке, что в Гренландии, что в Рязани. Так и здесь…

Была у нее бабушка, мать отца. Жила неподалеку от Кольберга, в таком же маленьком городишке, но у них никогда не бывала. Отец к ней часто ездил в гости, и мать всякий раз весь день после этого ходила злая, насупленная, сердитая. Из-за чего у них порой происходили ссоры – Линду всякий раз отправляли в ее комнату, еще с тех пор, как она была совсем маленькая, да и потом. Дети – существа любопытные, и кое-что Линде удавалось подслушать. Мать чаще всего повторяла «ведьма», «проклятье», «адское пламя». Отец отвечал, что все не так страшно, как ей представляется, иначе его мать не ходила бы в церковь, а раз церковь ее принимает, то все не так страшно. Однако мать, по словам Линды, была католичкой истовой, прямо-таки фанатичной, из тех, что живут по принципу «Шаг вправо, шаг влево считается побегом». И Линде категорически запрещала к бабушке ездить, хотя отец, когда они оказывались наедине, говорил с затаенной грустью: «Бабушка очень хочет тебя видеть, единственную внучку».

Запрет рухнул, когда Линде было четырнадцать лет – возраст, когда подростки особенно своенравные и дерзкие. Помог велосипед – мать удовлетворилась объяснением, что дочка отправляется на очередную тренировку. А она поехала знакомиться с бабушкой, не без некоторой робости – очень уж часто слышала с детства: «ведьма проклятая».

А оказалось – ничего страшного, самый обыкновенный домик, чистый и уютный, никаких ведьминских атрибутов, о которых Линда читала в сказках: ни хрустальных шаров, ни связок сухих трав под потоком, ничего такого. Даже кот был не черный, а рыжий. А бабушка Амалия оказалась милой, обаятельной старушкой, с которой было очень интересно разговаривать обо всем на свете.

Вот так года два с половиной и продолжалась эта потаенная дружба. К бабушке Линда привязалась (отец знал, да помалкивал). От бабушки Линда и услышала большую часть тех легенд, что нам тогда рассказы– вала.

Однажды бабушка Амалия опасно занедужила, и врач сказал, что с постели она уже не встает (Линде тогда было семнадцать). Тогда-то меж ними и состоялся откровенный разговор: бабушка призналась, что обладает кое-какими умениями, не имеющими ничего общего ни с колдовством, ни с черной магией, и не хочет уносить все с собой на тот свет, потому что людей, владеющих такими умениями, все меньше, чего доброго, не останется совсем, и она могла бы передать Линде часть, а то и все.

В жизни это может когда-нибудь пригодиться, уверяла бабушка, особенно в трудную минуту – она видит у Германии впереди немало трудных минут, хотя и не может описать точно грядущие беды. Но в одном уверена: трудные минуты будут…

Ну что вы хотите от семнадцатилетней девчонки с ветром в голове? Линду заботило одно: не закроет ли ей это умение дорогу в церковь? Бабушка успокоила: у ней и крестик на шее висит, и распятие на стене, и на мессы она ходит регулярно. Это не черная магия, здесь другое…

И Линда очень быстро согласилась – правда, принять не все. («Тогда показалось, что мне это не понадобится, – сказала она. – А сейчас – как знать, может, зря и отказалась».) Само по себе это выглядело ничуть не страшно и не диковинно: бабушка просто прикрыла глаза, крепко взяла Линду за руку, зашевелила губами – и по руке Линды разошлось приятное тепло, словно бы распространилось по всему телу, залило сердце и го– лову…

А потом оказалось, что Линда умеет многое из того, что умела бабушка.

(Вот только подробно мне она ни о чем не рассказывала, только объясняла то, что я наблюдал и сам. «Нельзя, Теодор, – сказала она словно бы даже с некоторым сожалением. – Ты старше меня, нельзя ни передать, ни рассказать о том, чего ты еще не знаешь». Я не настаивал – еще в детстве, в деревне слышал о подобном правиле.)

Вот из-за этого у Линды вскоре и испортились напрочь отношения с матерью – она неосторожно применила при матери совершенно безобидную, можно сказать, бытовую штуку из бабушкиного наследства. Мать, конечно, все поняла. Из дома выгонять на все четыре стороны не стала (все же не те стояли сейчас времена), да и отец бы не одобрил, но с ней почти не разговаривала, увешала ее комнату крестиками и ладанками. («И еще много было всякого», – уклончиво сказала Линда.) Так что Линда была только рада уехать в Шпай– тен…

…Полигоном мы сделали обширный луг на западной окраине городка, уходящий в чистое поле, к далеким скальным отрогам. Казенно говоря, народнохозяйственного значения он не имел, и на изрядно перепаханной гусеницами и колесами земле на следующий год все равно вырастет свежая трава. Вот и сейчас на лугу крутились три наших «утюга», старательно отрабатывая атаку на окоп противника, – саперы его построили в точности как настоящий, по-немецки старательно выложенный бревнами. Ходы сообщения, пулеметные гнезда с грубыми макетами пулеметов, классический немецкий командирский блиндаж, три ряда проволочных заграждений…

Три бронетранспортера как раз разворачивались в противоположном углу полигона для новой атаки. В кузовах у всех, конечно, сидели по отделению бойцов, которых они должны были высадить у немецкого окопа, предварительно изничтожив огнем из автоматов колючую проволоку насколько удастся и подавив пулеметные гнезда. В сторонке на раскладном брезентовом стульчике сидел капитан Карцев, начальник моих бронетанковых сил. Он не обернулся к подъезжающему «Виллису» – не слышал его мотора за грохотом бронетранспортеров.