За все спрошу жестоко - Владимир Колычев

Да, она жила с Сэмом, он не должен ее прощать. Но ведь он сам подкладывал ее под Артюхова, и ничего...

– Я прощаю тебя. И за Артюхова прощаю, и за Сэма...

– Ты?! Прощаешь меня?! Какая наглость!

Но Алекс ее не слушал. Сейчас он мог слышать только себя.

– Я забираю тебя к себе, мы идем в загс, подаем заявление, и уже через неделю будем с тобой мужем и женой!

– Где-то я это уже слышала, – язвительно усмехнулась девушка.

– На этот раз я не обману!

– Обманешь.

– Напрасно ты так говоришь...

– Уходи.

– Что?

– Уходи. Я не хочу тебя видеть.

Алекс отчаянно мотнул головой. Он собирался уговорить Наташу, склонить на свою сторону, а потом уложить в постель прямо здесь.

– Но я должен забрать тебя с собой. Без меня ты пропадешь.

– Уходи. И больше не возвращайся! – стала заводиться девушка.

Еще немного, и Наташа закричит на него. Этого допустить никак нельзя.

– Хорошо, хорошо.

У самого порога Усыгин остановился. Немного подумал и достал из кармана портмоне, вынул оттуда две пятидесятирублевки и положил их на трельяж.

– Это тебе на шпильки.

– Уходи!

Наташа прогнала его, но деньги возвращать не стала. Это хороший знак. Если она согласна принять от него помощь, значит, они еще могут быть вместе.

Сторожевые овчарки встретили этап радостным лаем, от которого становилось тошно и мерзко. Собаки рычали, бросались на бегущих арестантов, и Семен едва увернулся от зубов одной особо «радующейся» твари. Зато не смог уберечь плечо от дубинки, которую обрушил на него мент из цепочки встречающих.

Сэм прошел через досмотр и формальности медкомиссии. Сначала его обрили, потом сфотографировали, ночь он провел в холодной сборной камере. Сегодня его прогнали через баню и прожарку, выдали матрас, миску-кружку-ложку. Сутки прошли с тех пор, как он заехал в мрачный казенный дом, а плечо до сих пор ноет. Даже матрас в руках тяжело удерживать, а еще сумка мешает. Братва хорошо перед этапом подсуетилась, упаковала его конкретно. А еще Джема обещала прикормить если не самого начальника тюрьмы, то хотя бы кого-нибудь из его замов. Пацанка она пробивная, и ей вполне по силам облегчить Семену жизнь за решеткой...

Но пока что его ждала общая камера, где много-много шконок и людей. Широкое и длинное помещение с низкими сводчатыми потолками не позволяло ставить крайние у стен койки в три яруса, зато такие нагромождения высились по центру вдоль прохода, в конце которого у окна стоял стол. Не жарко здесь, температура не выше пятнадцати градусов; может, потому вонь от сортира не вызывает тошнотных позывов. А смрад немытых тел и грязных носков заглушает плотный табачный запах, клубами вьющийся под потолком.

Народу здесь много, но и свободных шконок хватает, и не все они рядом с парашей. Полы в камере чистые, арестанты лежат на заправленных койках, вещи абы как не валяются. Чувствуется, что здесь правит твердая рука.

За столом толпился народ, «козла» там забивали, на толчке тужился затравленного вида толстяк, остальные арестанты лежали на шконках. Как только Семен зашел в камеру, все дружно уставились на него. Даже шторка, закрывающая шконку смотрящего, отъехала в сторону.

Семен поздоровался, представился, назвал статью, по которой находился под следствием. И тут же к нему – то ли прихрамывающей, то ли подпрыгивающей – походкой приблизился деятель с вытянутым и широким, как у сома, ртом. Глаза у него выпученные, желтушные. Руки в карманах, локти широко разведены, на губах ухмылка. Взгляд цепкий, въедливый.

– По бакланке, говоришь, заехал?

– Ну, по бакланке, и что?

– Значит, баклан ты.

– Лишь бы не петух.

– А кто его знает! – взывая ко всей камере, пафосно сказал арестант и раскинул руки.

– А что, на слово не веришь?

– Кто же здесь на слово верит! У нас тут только на деле можно доказать.

– И как?

– А в таз с водой сядь. Если пузыри пойдут, значит, петух. Если нет, тогда никаких претензий.

– Зачем воду лить, напрягаться? Ты просто понюхай. Если перьями воняет, то петух, если дерьмом, то никаких претензий... Будешь нюхать?

– Ты че, борзый? – напыжился весельчак.

– Борзые быстро бегают. Ты что, наперегонки со мной собрался?

– Первоход?

– Первоход, и что?

– Оно и видно!.. Если первоход, то тебе без прописки нельзя.

– Что?

– Ты что, глухой? Прописку, говорю, надо ставить...

– Чью?

– Твою прописку! Вот деревня!

– Что-то я не пойму тебя, чувак. То ты моей задницей интересуешься, то про мою писку спрашиваешь... Ты ясно скажи, чего ты хочешь, писку или задницу? А то непонятно, активный ты или пассивный. А может, и то и другое?

– Ты ничего не попутал, фраерок? – побагровел от злости деятель. – Ты с кем бакланишь?

– Бакланят с бакланами. А тебя писки чужие интересуют. Сказать, кто ты?

На плече у Семена висела сумка, в руках он держал свернутый матрас. Но все-таки у него была возможность решить вопрос с этим чудилой. Он резко шагнул вперед и мощно боднул его лбом в переносицу.

Закрывая лицо руками, парень шагнул назад, опустился на колено. Тут же попытался подняться, но его конвульсивно швырнуло в сторону, и он завалился на бок.

И тут же к Семену приблизился другой арестант. Мужчина лет сорока. Спокойный, размеренный, без понтов. Высокий, плотный, сильный снаружи. Лицо крупное, на щеках вертикальные складки, глубокие, как незажившие рубцы. Он был в свитере с высоким воротом, и не видно лагерных татуировок. Но Семен почти не сомневался в том, что их у него немало.

– И зачем ты это сделал? – без всякого напряжения голосовых связок звучно спросил он, кивком показав на неудавшегося «паспортиста».

– Лучше так, чем петухом объявить, – пожал плечами Семен.

– А твое слово чего-то стоит, чтобы такое объявлять?

– Любое слово чего-то стоит.

Мужчина слегка выпятил плотно сжатые губы и кивнул, будто соглашаясь с ним.

– Ну, хорошо... Циклоп, покажи новоселу его шконарь.

Он повернулся к Семену спиной, а его место занял узколицый парень с уродливым шрамом на лице, который начинался от глаза и тянулся чуть ли не до уха. Да и глаз этот, похоже, стеклянный. Может, потому и погоняло такое – Циклоп.

Глядя на этого парня, Семен видел, как суровый мужчина лег на блатную шконку возле окна и отгородился от всех ширмой. Видимо, это был сам смотрящий.